Последняя из слуцких князей - Юзеф Крашевский

— С некоторыми пунктами, да, только с некоторыми, я мог бы согласиться, — сразу же заявил воевода, — но не со всеми. Особенно вот с этим: чтобы я свои дела отдал на рассмотрение всего общества или короля. Короля, который всем сердцем и душой на стороне Ходкевичей и станет судить с пользой для них! Общества, которое не пережило того, что пережил я, которому примирение кажется легким, потому что ему не больно так, как мне! Никогда! Никогда я на это не пойду! Лучше уж на что-нибудь иное, чем на такие условия, которые связали бы мне руки, вырвали бы из них меч и отдали беззащитного на неминуемую расправу и уничтожение.

Присутствующие не осмеливались ничего сказать; а воевода только потрясал бумагой с предложениями послов и повторял: «Никогда! Никогда!»

Послы поняли, что толка от разговоров не будет, и вышли. Они взяли с собой документ с предложениями воеводы и снова пошли к Ходкевичам.

Ксендз Гедройц не позволял себе ни минуты отдыха, пока еще оставалась надежда сохранить мир и своим посредничеством хотя бы предотвратить начало междоусобицы. Он спешил, потому что видел: Радзивиллы уже завтра могут начать войну, которую потом ничем не удастся остановить, а урон всей стране может быть причинен очень большой.

И как не волноваться, если достаточно было заглянуть во двор к Радзивиллам, чтобы понять, там все дышит войной, все бряцает оружием: кардиналия была вся переполнена солдатами, ротмистрами, полковниками, двор был завален штабелями разного оружия и военного снаряжения. В каждом углу дворца шептались и советовались. Время от времени пытались разведывать: подкрадывались к крепости Ходкевичей, наблюдали, вызнавали, возвращались назад, чтобы рассказать, что там делается.

А вот у Ходкевичей наоборот: как только разместили пушки и войско, все смолкло и притихло. Ворота весь день были на запоре, защитники дворца спокойно отдыхали. Только изредка какой-то шум или крик долетал до улицы. Все, кто проходил возле твердыни, удивлялись такому спокойствию накануне войны, о которой здесь ничто не напоминало, разве что несколько орудий, стоящих на улице у ворот, возле которых топтались солдаты-охранники.

Послы вышли из кардиналии и снова вернулись к Ходкевичам. Они несли им двойные предложения: Радзивиллов и свои. Их приняли и провели к каштеляну, у которого в это время были жмудский и борисовский старосты и воевода Мнишек.

Ответ Радзивиллов они восприняли с прохладцей.

— Мы знали, что так оно и будет, — сказал каштелян. — Не желаем мы такого мира, пусть на все будет воля Божья.

— Воля Божья на то, чтобы не воевать, — заметил епископ. — Ради всего святого, сжальтесь над страной, постарайтесь не допустить войны. Подумайте, может, все же примите предложения Радзивиллов? Неужто они кажутся вам настолько неприемлемыми?

— Мы не можем их принять, — решительно заявил Ян Кароль, — никак не можем.

— Почему? — спросил Дорогостайский. — Воевода ведь обещает возместить все издержки. Если его слова для вас мало, то он выставляет залог.

— Он знал, что мы ему не поверим! — добавил каштелян. — Но все это без толку. Пусть отдаст расписки и договоры, прекратит судебное дело, оплатит расходы.

— Все это не делается так скоро, — попробовал убедить Дорогостайский.

— Еще как делается! — не соглашался каштелян. — Лишь бы только воевода захотел быть искренним. Но ведь все это только для вида. Радзивиллы жаждут войны, ради нее они привели в город столько войска; им хочется смуты, хочется сразу решить и свои дела и дела конфедерации. Это же ясно, как день.

— Тогда тем более необходимо избежать войны, — доказывал епископ. — У нас есть предложение послов короля. С ними уже ознакомился воевода Радзивилл. Прочитайте и вы.

После того, как Ходкевичи ознакомились с предложениями посредников, Ян Кароль сказал:

— Мы охотно положились бы на суд его королевского величества, но ведь наши враги сразу же заявят, что мы специально обратились к судье, который благоволит нам больше, чем нашим противникам. Что касается суда избранных от общества лиц, то вряд ли они сумеют нас рассудить: они не знают и не могут знать, что нас разделяет, чем мы недовольны. Мы не хотим и не будем говорить с ними о своих обидах, о своем долготерпении. Пусть нас рассудит меч, как это бывало в старину. Это будет самый лучший Божий суд!

Напрасно послы несколько часов уговаривали, настаивали, просили, напрасно пробовали убедить каждого из Ходкевичей вместе и врозь. Они твердо стояли на своем, ничем не хотели поступиться, а Ян Кароль все повторял:

— Если они хотят войны, то пусть войну и начинают, кровь падет на их души, мы за нее отвечать перед Богом не будем. Мы обижены неправедным судом, привлечены к трибуналу, нас вынуждают выплатить штраф, нам угрожают банницией. Бог видит, что мы перетерпели, Бог непременно будет за нас.

— Но князь воевода хочет примириться с вами, предлагает оплатить ваши издержки!

— А как примириться? — воскликнул Ян Кароль. — Сказать нам: «Простите»? Кивнет головой — и все на том? Он должен просить у нас прощения на коленях!

— Пан староста, надо по-христиански прощать виноватого.

— Я прощаю его перед Богом, но не прощаю перед людьми. Что бы стало на земле, если бы один раз было позволено холодным поклоном покончить со всеми провинностями? Что осталось бы от нашей чести? Это же оскорбление наших родов и имен! Наши дети стыдились бы носить имя, оскверненное таким унижением! Настал бы час, и о нас сказали бы, что мы приняли то, что нам бросили из милости, потому что мы испугались. Но нет же, никого, кроме Бога, мы не боимся! Хотят войны, ну так и мы не будем трепетать, отплатим господам конфедератам как следует!

До поздней ночи длились тщетные уговоры. Послы короля напрасно старались добиться мира перед определенным в договоре сроком, напрасно пробовали использовать самые разные способы — каштелян и Ян Кароль оставались неумолимыми.

Епископ Гедройц покидал дворец Ходкевичей не в самом лучшем настроении.

— Мы сделали все, что могли, — сказал он Яну Завише, — но все напрасно. Завтра может быть страшный день, и наше место — возле воеводы, чтобы не дать ему поднять меч. Если будет нужно — грудью станем перед их пушками, и пусть стреляют, если хотят! Разве же мы можем позволить начать такую смуту в стране, подать такой губительный пример?

— Не должны позволить, — ответил Завиша, — но я сомневаюсь, что они нас послушают.

— Об этом лучше не думать, — остановил его епископ. — Пойдем завтра утром к воеводе и будем у него весь день, шагу без нас не дадим ступить. Именем короля запретим ему браться за оружие, ни на шаг не отойдем от него, может, тогда его проймет спасительный стыд.

— Дай-то бог! — согласился Завиша. — И те, и другие настолько разъярились, что нам уже не на что больше надеяться. Но что будет, то будет!

С этим они и разошлись.

В корчме Мальхера

Как раз напротив дворца Ходкевичей стояла корчма пана Мальхера, одна из самых посещаемых в городе. В ней продавали медовуху и вино. Мы навестим его в тот вечер, когда это заведение было заполнено самой пестрой публикой. Необычайная теснота, все переполнено, за всеми столами сидят, лавки, стулья, скамейки заняты; сквозь толпу почти невозможно пробраться, голоса почти невозможно разобрать в сплошном шуме и гаме. В одном месте почти дошло до драки, уже тащат из ножен сабли, сдвинули набекрень шапки, подкрутили усы и подбоченились. А неподалеку видишь проявление величайшей дружбы: горячие объятья, прочувствованные слезы над кувшином вина. По углам о чем-то таинственно шушукаются; отовсюду слышны возгласы:

— Пан Мальхер, бутыль ковенского меда сюда!

— Подайте нам вина!

— Два кубка нам!

— Бутылку настойки сюда!

— Кто наступил мне на полу?

— Не «тыкайте» мне, вельможный пане!

— Убирайся отсюда или получишь по лбу!

И так далее…

Посреди самого большого зала в камине пылал огонь, вокруг него расположилась солдатня, пьют, веселятся, идет игра в кости. Немного дальше играют в карты в окружении зевак, в углу слушают какого-то балагура.

В темном углу пристроился пан Брожак. Он склонился над кубком кисленького винца и тяжко вздыхал, все никак не мог забыть того «духа», который предрекал ему смерть. Свой страх Брожак пытался утопить в вине.

— Почему я должен умереть, зачем мне умирать? — бормотал он. — Неужели я так плохо жил, неужели столько зла сотворил, столько нагрешил? Как будто нет. И кому я так нужен на том свете, и неужели никому уже не нужен на этом? Хоть убей, не пойму.

По мере того, как вина в кубке убавлялось, смелости у него прибывало, он находил себе утешение.

— Быть того не может, чтобы я умер! Я еще хочу пожить! Я здоровый и сильный. Этот дух мог быть вовсе и не вестником смерти. Может, он хотел всего лишь остеречь меня от беды. А может, мне все это показалось. Ведь кому ни расскажу, все смеются, говорят, что это бред, никто не хочет верить. Но я-то помню, что видел духа, я не был пьян, это точно.