Хроники несчастных - Дмитрий Галабир

нарушился и вернуть всё на свои места теперь невозможно, потому что отца уже никак не вернуть.

Военные помогли – привезли гроб и плиту, вырыли могилу, закопали гроб, утрамбовали землю…

Когда командир взвода прочитал молитву, тихий плач матери, звучавший всё время фоном, перешел в рыдания. Джусаев принялся её утешать, солдаты с поникшими головами побрели к машине.

Немного успокоившись, мать пригласила всех в дом, чтобы накормить, и они двинулись на грузовике ко двору (барана никто так и не ел, потому что к поискам солдаты приступили, минуя наш дом – отправились сразу в горы).

Я осталась.

Наступил вечер, прошел еще один дождь (утром, которым мы хоронили отца, тоже моросило), а я всё сидела у могилы и смотрела на плиту.

ШОКАНОВ Ш.Р.

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ЛЮБЯЩЕГО ОТЦА И МУЖА

1959–2017

ТЫ ВСЕГДА В НАШИХ СЕРДЦАХ

Как-то просто, плоско. Матери следовало подумать над словами получше. Она определенно поторопилась или не придала этому должного значения. И если уж знала, что не справляется, могла бы обратиться за помощью.

Сидела у могилы дотемна – говорила с отцом, сама с собой, плакала, пока никто не видит, а потом пришла баба Валя.

Садится молча рядом. Обнимает.

– Быстро вы его схоронили… – говорит она тихо и надломленно. – Жаль, меня не было… Откуда ж я могла знать, что вы уже и нашли его и… – не знает как продолжить, мнётся. – До последнего надеялась, что жив ваш папка…

Я прижимаюсь к ней и утопая в аромате её кожи, пропахшей разнотравьем, закрываю глаза.

На секунду становится легче.

– Что ж ты так, охотник-то наш… Как умудрился-то? На кого оставил нас одних-то? – сокрушается баба Валя, глядя с тоской на надгробье. – Как же мы теперь без тебя?

Из её глаз скатываются две слезинки. Утерев их, она вздыхает, продолжая смотреть на могилку и не говорит больше ни слова.

Не знаю, сколько мы сидели вот так, но баба Валя сказала вдруг:

– Пойдем домой, детка, хватит уже. Там матери плохо… Мы должны быть рядом.

– Всё-равно… – отвечаю. – У меня отец умер.

– Но мать-то жива…

Баба Валя снимает косынку, обнажая свою седую голову и вздыхает, глядя потухшими глазами в звездное небо.

– Что ж такое… – сокрушается она. – Одно на другое, одно на другое, ей Богу…

– Что с матерью? – безучастно спрашиваю я.

– Колотит её, то в жар, то в холод бросает. На простуду похоже… Протянуло её под дождем сегодня.

* * *

Баба Валя той ночью осталась с нами – не могла бросить нас одних в таком состоянии. Сказала, что будет лечить мать.

Сбивала ей температуру разными способами, поила водой, чаем и с медом, и с вареньем, но все её усилия, как ни странно, не давали результатов.

Даже на следующий день аппетит у мамки так и не появился, температура не упала и к вечеру она залепетала о том, что у нее темнеет в глазах и что она не чувствует ноги. Проваливалась иногда в полудрему, распахивала глаза и с трудом дыша, крепко сжимала руку бабы Вали, глядя по сторонам как безумица в бреду. Ничего не ела, не пила. На третий день уже и не говорила толком, а всё лежала, глухо постанывая и глядела то в потолок, то за окно. Иногда из её глаз текли слёзы.

Ну что за спектакль? Я видела, что у неё температура и всё такое, но она явно преувеличивала. Не может под летним дождиком протянуть до такой степени, ну не может.

Меня злило это всё. Я хотела побыть одна, понять, как пережить горе, подумать о дальнейшем, но была вынуждена теперь думать еще и о мамке.

Хорошо баба Валя есть. Одной мне на это всё ни воли, ни сил не хватило бы.

Она уезжала несколько раз к себе – покормить скотину, убедиться, что с домом все в порядке, а все остальное время проводила рядом с матерью. Обнадеживала тем, что уже скоро мамка поправится, нужно только немного подождать. Но маме становилось хуже, хоть меня это, честно признаться, не так уж сильно заботило. По сравнению со смертью отца её простуда выглядела смешной.

Нужно ехать в больницу или везти врачей сюда. Сколько уже можно смотреть, как она лежит и изображает жертву…

Но как это сделать?

Пока я прикидывала варианты, заставляя себя буквально из-под палки думать о чем-то еще, кроме смерти отца, необходимость в больнице и врачах отпала.

Помню тот день. Просыпаюсь, иду к ней в комнату, зову, но она не откликается.

Подхожу ближе.

Лицо у неё белое, твердое, губы побледнели.

– Мама! Вставай! – яростно потряхивая её за плечи, кричу я. – Слышишь меня? Вставай, ма!

Но она не реагирует – у неё не дрожат веки, губы, не шевелятся пальцы во сне, а тело словно деревянное.

«Не бывает такого, чтобы родители помирали один за другим. Она просто спит» – пронеслось тогда в моей голове.

Я будила её даже после того, как убедилась, что она не дышит и сердце в её груди уже не бьётся.

– Мама, просыпайся! – кричала я во всё горло. – Ты не умерла! Ты не можешь умереть! Просыпайся, слышишь меня?

Я всё трясла её и орала, а ужас во мне крепчал и поглощал всё сильнее, накрывая черной высокой волной, грозящей уничтожить во мне последние остатки прежнего и рационального.

От моих воплей тряслись стены, звенело в ушах.

Шлепала её ладонями по щекам, гладила волосы, тормошила, прижимала к себе, но мать, казалось, застыла навечно. Она и не думала просыпаться.

Что-то колючее выплыло из глубин подсознания и набилось под кожу, пронизало нервы. В голове как бешеная птица в клетке билась лишь одна мысль: я тоже хочу умереть.

Из комнаты точно выкачали весь воздух и в какой-то момент я начала задыхаться. Вместе с тем на меня то накатывал истерический смех, то сражали приступы бешенства. Не могла себя контролировать – мной правило нечто сильное, большое или я просто отказывалась сопротивляться этим эмоциям, потому что устала.

Дальше всё провалами.

Помню, как билась в истерике и не могла нормально ни дышать, ни говорить, как баба Валя, вошедшая в дом, округлила от ужаса глаза и бросилась сначала ко мне, потом к матери, как успокаивала меня и пыталась привести в чувство. Не отходила ни на шаг. Поила чем-то, кормила, стерегла мой сон и днём и ночью.

Я просыпалась иногда, вспоминала, что произошло и снова проваливалась в сон, чтобы укрыться в нём от боли. Не помню,