Бери и помни - Татьяна Булатова

– Олежа… ты прости меня… за то…

– За что? – изумился Олег Иванович.

Он то ли действительно забыл, что спровоцировало сердечный приступ, то ли искусно притворялся.

– Ну… за то…

– Успокойся, Муся. Все хорошо…

– Я сама чуть не умерла, – пожаловалась мужу Селеверова и подняла глаза к потолку, пытаясь удержать слезы. – Думала, все равно без тебя жить не буду. Кому я нужна?

– Мне ты нужна…. – трогательно и просто признался Олег Иванович, которого и не больно-то испугало выражение «рубцовая ткань» («Подумаешь!»). – Заплатка там у меня, – показал он пальцем на сердце. – А все равно хорошо.

– Хорошо, – согласилась Римка и поцеловала руку мужа.

– Иди, Муся, – погладил Селеверов жену по щеке и легко оттолкнул от себя. – Иди-иди. Хватит.

Римка уехала. Наступило Дусино время возить Самому «домашнее» и рассказывать о нехитрых светских событиях в масштабе одной квартиры.

– Медаль, что ли? – интересовался Олег Иванович, уплетая знаменитые Дусины котлеты, правда, по рекомендации врача, теперь приготовленные на пару.

– Медаль, – гордо сообщала Ваховская.

– Ну, молодец девка! – по-доброму усмехался Селеверов и тоже гордился, только вполсилы, чтобы не напрягать «пробитое стрессами сердце». – А Лёка чего?

– Нормально Лёка, – обобщила Евдокия.

– Так в артистки и рвется? – снисходительно улыбался больной.

– Рвется, Олег Иванович.

– Не поступит, – коротко резюмировал Селеверов.

– А вдруг? – осмеливалась усомниться Ваховская.

– Здесь одной красоты мало, – рассуждал Олег Иванович.

– Ну не зна-а-аю, – защищала свою любимицу Евдокия. – Бог допустит – поступит.

– А не допустит?

– А не допустит – домой вернется, – уверенно заявляла Дуся и протягивала Самому вторую котлету.

– Чего-то пресная какая-то, – жаловался Олег Иванович.

– Так врач велел.

– Вот сам бы ее и ел, – сердился Селеверов, вспоминая изумительный вкус прежней Дусиной стряпни. – Не носи мне эту гадость. Христом-богом прошу.

– Не положено, – ворчала Евдокия, усвоив больничную терминологию.

– Нормальной еды мне принеси! – требовал Олег Иванович и грозил кулаком двери, за которой и должны были находиться его мучители. Что и говорить, не привыкшему к больничной стряпне Селеверову тамошняя еда казалась омерзительной.

– Когда домой? – бунтовал Олег Иванович на обходе.

– Подождите, – успокаивал его лечащий врач, разговаривавший со спецконтингентом терпеливо и демонстративно вежливо.

– Сколько еще? – никак не мог успокоиться стосковавшийся по дому Селеверов.

– Как только ваше состояние будет определяться как устойчиво стабильное, вас тут же выпишут.

– Да оно стабильное! – возмущался Олег Иванович.

– Извините, – корректно отмечал заведующий кардиологическим отделением. – Мне виднее.

– Я здоров! – взрывался Селеверов и еле удерживался от того, чтобы не перейти на крик и не пообещать всех уволить.

– Разумеется, – покладисто кивал головой врач и просил подождать еще самую малость.

Об этом же Хозяина просила и Дуся, пристрастно вглядываясь в лицо Олега Ивановича и находя его довольно красноречивым: под глазами Самого пролегли синие тени, казавшиеся провалами. Селеверов исхудал и казался темнее, чем обычно.

«Может, из цыган, – фантазировала Ваховская, пытаясь разгадать тайну селеверовского происхождения. – А может, и нет…» Сам же Олег Иванович никаких разъяснений в мучительные Дусины раздумья внести не мог. За время самостоятельной жизни у него ни разу не возникло желание узнать историю своего появления на свет. Мало того, назначив родину в родители, Селеверов был спокоен, ибо имел возможность ругать ее на чем свет стоит, не опасаясь ответной реакции.

Олег Иванович не боялся одиночества. Наоборот, ценил его и в глубине души считал, что если кто-то и может помешать становлению человека на ноги, то это ненужные родственные связи. Похоже, Селеверову нравилось ощущать себя родоначальником – селекционером, выводившим новую человеческую породу в лице Лёки и Лики, никогда особенно не интересовавшихся тем, кем были их бабушки и дедушки. Особую гордость отца составляла его Анжелика, в чертах которой не было ничего, что могло бы напомнить, хотя бы внешне, истеричную некрасовскую породу, тщательно отбраковываемую им на протяжении всей своей женатой жизни. Благо, что и Римка к поддержанию родственных отношений с братьями никогда не стремилась и сделала все, чтобы забыть свое барачное прошлое. На Верхней Террасе Некрасовых не было: все они остались там, в прошлой жизни, в тисках алкогольного плена, по наследству доставшегося от Степана и Валентины Некрасовых.

Неожиданно нагрянувшая болезнь только укрепила уверенность Олега Ивановича в правильности выработанной позиции. Смертельная бездна не сделала его добрее к людям, она просто свела их бесконечное множество к конечному числу: Муся, дочери и Евдокия Петровна. Остальной свет для Селеверова не представлял никакого интереса, так как, по его глубочайшему убеждению, был призван служить нуждам его, слава богу, немногочисленной семьи.

К предстоящему отъезду девочек из дома Олег Иванович, в отличие от Дуси и Римки, относился философски. В глубине души он был уверен, что дочери вернутся: зря, что ли, он им дорогу прокладывал?! Жить надо рядом, поблизости, чтобы рукой достать: р-р-р-аз – и иди сюда, дорогая! Что же это ты надумала?! Из города бечь? Подожди, милая… Для чего мы тебя с матерью рожали?

На этот вопрос ответа не было. Сказать, что рожали для себя, чтобы в старости служили надеждой и опорой, Селеверов не мог. Сказать, что рожали из любви к детям, тоже не мог. Ни он, ни жена не могли этим похвастаться. Скорее родили они их случайно, просто так получилось у них, у молодых, многого ведь не знали. А потом уж – поздно. Вот они, двое, лежат, орут. Спасибо, разговаривать научились.

Измучившись с двойней, Римка больше детей не захотела, да и он не настаивал, ибо по-мужичьи понимал – этих поднять надо. «И подняли!» – удовлетворенно рассуждал Селеверов, далеко не планируя, но при этом перебирая в уме городские вузы. Олег Иванович словно ждал своего часа, уступив пальму первенства женщинам на предыдущем отрезке жизни. Пеленки, распашонки, корь, коклюш – не его это дело. Пусть бабы занимаются: Римка да Дуся. Точнее, Евдокия, посланная ему за все вычеркнутые из памяти страдания. «Божий человек», – мягчел сердцем Селеверов и подглядывал сквозь прикрытые веки за Ваховской, наклонившейся над ним в молитве о страждущем. Олег Иванович не верил ни в Бога, ни в черта, но, видя шевелившиеся в молитве Дусины губы, становился спокойнее и ловил себя на мысли, что почти любит эту неуклюжую бабу с усами над верхней губой.

«Надо сделать для нее что-то хорошее, – планировал Селеверов и погружался в целительный сон в присутствии домашнего ангела. – И Римке сказать, пусть помягче с ней будет…»

Этот июнь, вопреки постигшему семью несчастью, оказался для Евдокии таким же счастливым, как и первые дни жизни с Селеверовыми, когда она с готовностью взвалила на свои плечи заботу о двойняшках. Дуся давно не жила с таким стойким ощущением добровольного долженствования. И точно так же, как семнадцать лет назад, Римка легко уступила свое место той, кого в глубине души считала обузой и приживалкой, свалившейся на ее голову в женской консультации заводской поликлиники. Уступила, а потом расстроилась, увидев, как оживилась Дуся, чье место традиционно описывалось древнейшей формулой – «от печи до порога».

«Ну и хорошо», – успокаивала себя Селеверова и пыталась сосредоточиться на главном – на поступлении дочерей в лучшие вузы страны. Обсудив ситуацию с мужем, Римка решила не противиться желанию девочек и дала добро на отъезд, в глубине души обнадеживая себя словами Олега: «Прокатятся и вернутся».

Анжелика наотрез отказалась отправляться в Ленинград с Дусей, прошипев на ухо матери:

– Ты что, хочешь, чтоб меня там осмеяли?

– С какой это стати? – пробовала сопротивляться Римка.

– Да с такой… На нее без слез смотреть невозможно: хоть бы усы свои сбрила! Скажи ей, что ли…

– Сама скажи, – отмахнулась Селеверова и невзначай провела пальцем у себя над губой: может, тоже усы выросли?

Не обнаружив причин для беспокойства, Римка усадила дочь на диван и непривычно спокойно для себя заявила:

– Я тебя предупредила. Поехать с тобой не смогу. Ты же знаешь, какая Лёка беспомощная. За ней глаз да глаз нужен. Хочешь – поезжай. Мы с отцом не против.

– Как же так? – заохала Евдокия, услышав, что в Ленинград Анжелика поедет одна. – Вы что думаете? Ребенок один. Опереться не на кого: ни поесть, ни попить. Знамо дело – общежитие…

– Сама с ней разговаривай! – начала пасовать под потоком Дусиных аргументов Селеверова. – Ты же знаешь: если что решила – хоть стой, хоть падай. Все равно по-своему сделает…