Байки старого еврея - Аарон Шервуд

С одной стороны, ничего вроде бы не произошло, студия запускала в производство до тридцати картин в год, но янки забрали себе все съёмочные павильоны. Остальные кинокартины либо были отправлены в другие города на натурные съёмки, либо вынуждены были приспосабливать пустовавшие в городе ангары. На съёмки второго совместного фильма после долгих пререканий всё-таки отдали один павильон. При всём желании угодить американцам дирекция не решилась пойти на конфликт с тогдашним хозяином города Романовым. С одной стороны, политический момент: первое, оно же и последнее американо-советское кино, с другой – опять же совместное и тоже первое, но про добрую советскую власть. Мне довелось служить на советско-финской картине. С первого дня пребывания на «Ленфильме» янки недвусмысленно дали понять, кто в доме хозяин. Для начала они ввели внутренние пропуска, то есть в павильон мог войти только член съёмочной группы. Попытались они не пускать посторонних в столовую, в то время когда группа обедала. Поднялся скандал. Тогда они стали кормить членов группы прямо на съёмочной площадке за свой счёт. Закончилось это позором; советские, естественно, стали умыкать еду. Буржуи ввели внутренний контроль. Выглядело это унизительно. По завершении съёмок проверяли сумки, и если находил что-то съестное – просто выбрасывали в мусорное ведро, к ужасу аборигенов. Американцы посягнули на святое – халяву! К их безусловному позору, им не был знаком лозунг строителей социализма: тащи с работы каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость! Кроме того, ни финны, ни американцы не могли понять, казалось бы, элементарных вещей. Почему, к примеру, актёры опаздывают к началу съёмок? Им пытались объяснить, что, мол, это звёзды советского кино. В ответ они пригрозили штрафовать, невзирая на звёздность. Помогло. Но больше всего поражала их техника. У нас были громоздкие шумные кинокамеры, весившие до семидесяти килограммов. У буржуинов, финнов и американцев, камеры даже с шумоизоляцией и со штативом не весили и половины. Занятная история произошла с проявкой отснятого материала. Обе картины снимали на «Кодаке». Проявлять такую плёнку в Союзе не умели, и тогда по простоте душевной наши попросили формулу проявки. Заокеанские коллеги просто рассмеялись, финны же деликатно замяли дело. Ну не могли русские понять, что секрет проявки есть самая охраняемая тайна фирмы «Кодак». Проблему решили просто. Финны возили сами отснятый материал в Финляндию, а материал второй, американской, картины отправляли с ассистентом оператора. Он дважды в месяц летал в Америку.

Весь «Ленфильм» с завистью и состраданием относился к нему. Завидовали, что он летает за бугор, и понимали, что, вернувшись на Родину, он получал стресс, от которого мог спасти только уход в запой, что и происходило. Вот так вот он и жил. Неделю – в Америке, две недели – в запое. Встретив его однажды, я поинтересовался впечатлением об Америке. «Ты знаешь, – сказал он мне, – всё прекрасно, чудесная гостиница, радушные люди. Но однажды, почему-то всегда ночью, просыпаешься от мысли, что завтра это всё закончится и ты добровольно сядешь в такси, которое тебя доставит в аэропорт!» Как я уже упоминал, мне довелось работать на второй, советско-финской, картине. Я даже поначалу возгордился тем, что мне, начинающему администратору, оказали такое доверие – работу на совместной картине. Но быстро понял, что меня бросили «под танк». Работать на картине без киноэкспедиций в Крым, к тому же исторической, с большой массовкой и батальными сценами, добровольцев не наблюдалось. К примеру, Ленин ездил на автомобиле «паккард», а где прикажете искать авто начала двадцатых годов? Его таки нашли в Риге, но хозяин наотрез отказался передавать вождение кому-либо. Пришлось соглашаться. Но настоящей головной болью было разыскать и доставить действующий паровоз, с которого должен был прыгать, естественно, дублёр Ленина. Паровоз нашёлся в Киеве, там же разыскали и пару вагонов той поры. Перегнали паровоз и вагоны за тысячи километров. Каскадёр прыгнул из тамбура ночью, в темноте, в пургу. На экране эта сцена длится три секунды, а стоила 10000 полновесных рублей и неимоверных усилий. Что, впрочем, мало кого интересовало. Думаю, прыгни он из тамбура современного вагона – никто бы не заметил. Происходило это, как я уже говорил, ночью, почему-то за Зеленогорском. Вернулись на студию поздно вечером, злые, продрогшие и голодные. Я проверил, чтобы все службы выполнили свои обязанности, собрал рапортички и сел за отчёт. Дома я оказался к полуночи, а утром уже был на посту. Только вошёл – звонок, пришла телефонограмма из Хельсинки. Это была первая в моей жизни международная депеша. Получив её, я увидел текст, написанный латинскими буквами, и позвонил нашей переводчице. Извинившись за ранний звонок, попросил перевести текст. Читаю по буквам: зет, эй, ви – и слышу, как она мне говорит: «Андрюша! Ты прелесть в своей тупости! По тебе плачет книга рекордов Гиннесса! Ну нет у них русской клавиатуры, прогресс до них не дошёл». Латинскими буквами было написано слово «завтра».

Права переводчица в отношении финнов. Ещё Пушкин писал: «И ныне дикий финн…»

Сон в руку

Так устроен человек. Из всего плохого, что с ним произошло он почему-то вспоминает только хорошее. Возможно, это своеобразный фильтр, отсекающий всё дурное. А возможно, неистребимый еврейский оптимизм, неосознанное желание увидеть в плохом что-то комичное. Не знаю. Я рос, как все, советским человеком. Если верить решениям партийных съездов, была в СССР такая национальность – советский человек. До поры до времени мой пятый пункт анкеты мне не мешал. Пора настала – меня призвали в армию. В том смысле, что пора было отдавать долг, который я не брал, и взрослеть. Служить я должен был в стройбате, место службы, как и обещал военком-шутник, – южный берег Северного моря, то есть Кандалакша. На этом тонкий армейский юмор не иссяк. Старшина роты носил фамилию Мороз. Внешне он, скажем прямо, был не гвардеец. Вечно неопрятный, с небритой рожей и разящий перегаром. В руке он постоянно держал плётку. Что потрясло меня – плётку, которой он хлестал солдат, сделали сами солдаты! Что тут скажешь? Люди холопского звания…. Классик – он потому и классик, что мысли, им высказанные, вечны. Попытался он и меня ударить плёткой, но я, холодея от ужаса, успел ему сказать: «Старшина, я умею писать очень длинно, при этом сразу в политотдел». Он замер с занесённой плёткой и произнёс: «Любимчик». Это был приговор. Мой «бунт» стоил мне нескольких месяцев ежевечерних тренировок в мытье полов. Но на этом конфликт не был исчерпан. Дело в том, что в стройбате мы служили за деньги и стоимость обмундирования вычиталась из зарплаты. Старшина при солдате выписывал ему, скажем, портянки, тот расписывался, а старшина недрогнувшей рукой вписывал спецпошив стоимостью 100 рублей. Так как я в прошлой, доармейской, жизни сталкивался с подобными бланками, то в накладной нарисовал зигзаг, чем лишил его заработка. Мне этого показалось мало, и я распространил свой передовой метод среди таких же бесправных солдат. Достаточно быстро люди, которым я помог, меня же и заложили. Загадочная русская душа: лизать руку с плёткой и стучать на того, кто эту руку пытается остановить! И если раньше я всего лишь не позволил себя ударить, то теперь посягнул на его – в чём он был, безусловно, уверен – право воровать. Это уже был не конфликт, это была война! Служба шла своим чередом. Старшина меня пытался подловить, я же старался увернуться. Однажды утром я, как всегда, стоял на утренней проверке, но почему-то в гражданских ботинках и при бороде. Подходит старшина и говорит: «Почему не по форме?» Я ему говорю мол: а не пойти ли тебе, старшина, с глаз моих. Я уже два года как демобилизовался! Нет, говорит он, ты будешь служить, демобилизовываться и призываться, пока я жив! Я в ужасе заорал и вдруг слышу: «Милый, приснилось что-то? Ну иди ко мне, я тебя спасу!» Я открыл глаза. Я – вольный человек! Рядом – любимая женщина! Счастье! Весь день я был разбитый. На душе было муторно, сон не отпускал меня. После работы решил: пойду в Дом кино, развеюсь. Выйдя из метро, за какой-то надобностью заглянул в Гостиный Двор. Иду по коридору, а навстречу мне – майор Городецкий, еврей из Одессы. Он был, пожалуй, единственным офицером в нашей части, который смог в армии сохранить человечность, не превратиться в машину для подавления солдат. Возможно, это было оттого, что он был замом по хозчасти и не имел в прямом подчинении солдат. Или потому, что мы были два еврея на всю часть? Не знаю. Но он во многом помог мне. Он «заложил» меня нашему батальонному политруку, сказав, что я неплохо фотографирую, – это было правдой. Когда возникла необходимость везти в ремонт кинопроектор, Городецкий предложил меня, и я поехал домой, в Ленинград, после полугода службы. А когда он уходил в запас, понимая, что я лишусь поддержки в его лице, организовал мой перевод в другую часть. И вот мы встретились. Я искренне обрадовался майору. Стоим, беседуем, вдруг он говорит мне: «Смотри, кто хочет с тобой поздороваться». Я обернулся, передо мной – стоит ненавистный Мороз и тянет ко мне руку, поздороваться хочет. Тут меня переклинило, в мозгу пронеслась вся моя служба, от первого до последнего дня. Я вспомнил все унижения, которые мне пришлось вынести от этого человека, сегодняшний сон и закричал во весь голос: «Смотрите! Перед вами стоит вор, обирающий ваших детей! Перед вами подонок, избивающий солдат!». Вокруг него образовалась пустота. Стоит он, чемодан уронил, жирные губы трясутся, харя белая. Я повернулся к Городецкому: «Пойдём, майор, выпьем за встречу, рад тебя видеть!».