Сквозь слезы. Русская эмоциональная культура - Константин Анатольевич Богданов

грех, забывает слова «кровь его на нас и на детях наших»286, забывает коллективную солидарность человечества во зле; забывает свои собств<енные> слова: «все за всё ответственны и все во всем виноваты»287, 288.

От слезинки ребенка Вышеславцев переходит к трактовке образа Великого Инквизитора. Философ отрицает какое-либо различие между героем поэмы и ее сочинителем (то есть Иваном), а также отбрасывает в сторону антикатолические и антизападные коннотации этого персонажа. Великий Инквизитор – типичный социальный инженер, очередной архитектор «гармонии и счастья масс». В рукописи эти слова выделены – налицо стремление Вышеславцева провести параллели с яро ненавидимым им большевизмом. Система допущений позволяет Вышеславцеву передать довод о слезинке ребенка непосредственно Инквизитору:

Здесь самое грандиозное преступление универсальной тирании и убиения духа оправдывается любовью к человеку, к малым сим и страхом перед «страданием ребенка». Поэтому вся интродукция Ив. Карамазова: неприятие преступления как пути истории – уничтожается Великим Инквизитором, или уничтожает его, ибо Инквизиция есть принятие преступления, мучительства и сожжения, как пути истории. Все эти слезливые ламентации над «детками» и их слезинками должен отбросить тот, кто сознает «правду» Инквизитора: он не побоится сжечь и самого Христа289.

Бунт Ивана замешан на лицемерии: «Это похоже на „любовь“ Маркса к рабочему классу»290. Указывая на слезинку ребенка, Иван возвращает свой билет в мировую гармонию, «как будто это „возвращение билета“ может отереть хоть какую-нибудь слезу человеческую»291, язвительно замечает автор. Из образа «возвращенного билета» (а, допустим, не доверенности – Vollmachtbrief, – как у Шиллера в Resignation) Вышеславцев выводит нелестное для героя романа предположение: мировая гармония, божественный порядок – все это для Карамазова не действительность, не источник подлинной боли за человечество, но всего-навсего зрелище, которым он может быть доволен или недоволен. Слова Ивана о принятии Бога и неприятии Его мира для Вышеславцева в большей степени поза, рисовка: ведь мир – это наличная реальность, в которой мы все живем. Значит, не принять ее в смысле полного отрицания невозможно, но можно закрыть глаза на нее, отвернуться от страданий. Сам акт «возвращения билета», по Вышеславцеву, не только лицемерен, но и онтологически невозможен: Иван воображает себя зодчим, который «возводит здание судьбы человеческой» [Акад. ПСС, XIV, 224], но таких полномочий в мире нет ни у кого. За скобками этого утверждения остается вопрос, насколько далеко, по мнению Вышеславцева, простираются лицемерие и лживость Ивана: знает ли он, задавая свои вопросы Алеше, что задает умышленно отвлеченный, абсурдный вопрос? Неприятие мира никак не поможет страдающим детям; напротив, неприятие страдания подразумевает приятие мира. Единственный способ взбунтоваться против слезинки ребенка – это отереть ее, уничтожить зло. Напротив, именно такие герои, как Раскольников, Иван Карамазов и Великий Инквизитор, мечтают договориться со злом и поставить его на службу собственным целям.

Как мы уже писали, Вышеславцев считает Достоевского не критиком, а сообщником Ивана. Отсюда тяжкие обвинения, выдвигаемые против писателя:

…одна «отертая слеза», и один спасенный ребенок стоят дороже всей этой диалектики. И однако, никому и никакой слезы Ив. Карамазов не утирает. Такие люди, как он и сам Достоевский, проливая слезы над пролитием слез, в своей жизни и вокруг себя безмерно увеличивали количество слез292.

«Слезинка ребенка» Белинского, Ив. Карамазова и Достоевского дорого стоила человечеству: это самая лукавая мысль, как бы новое искупление неприемлемостью мира и истории: отправляясь от этой «слезинки», Белинский требовал всеобщей гильотины293, т. е. моря слез и преступления. Кроме того «слезинка» ребенка – только тогда имеет значение, когда это ребенок «пролетарского происхождения»; слезинка буржуазного, или еще хуже – царского ребенка преспокойно орошает почву для будущих «пролетарских поколений» <…> Любовь к «человечеству» и крокодиловы слезы, проливаемые над слезами «пролетариата», приводят прямо к универсальной тюрьме ГПУ и к таким ужасам, которые далеко превосходят всё, чем Ив. Карамазов пытается потрясти наши сердца294.

Примечательно, что впоследствии философ от этих обвинений отказывается. Возможно, логика, по которой сам Достоевский оказывался Великим Инквизитором и без пяти минут большевиком, испугала самого Вышеславцева. В своей последней, изданной уже посмертно, книге «Вечное в русской философии» (1955) он оценивает Достоевского гораздо более сдержанно и традиционно295.

Интерпретации Бердяева, Шестова, Розанова, Вышеславцева не могут не поражать интеллектуальной и риторической эффектностью, парадоксальными наблюдениями и неожиданными выводами. Безусловно, анализ монолога о слезинке замученного ребенка на этом этапе еще глубоко укоренен в анализе бунта Ивана Карамазова. Интересен контраст смелых, на грани эпатажа, оценок и сложности аргументации. Но уже в 1910‐х годах в философскую лабораторию по изучению слезинки ворвется человек, мечтавший эту лабораторию разгромить. Этим человеком был Максим Горький.

Советский период: слезинка Горького

Речь идет о его скандально знаменитых статьях «О карамазовщине» и «Еще о карамазовщине», опубликованных в газете «Русское слово» 22 сентября и 27 октября 1913 года соответственно. Поводом для написания этих текстов, как хорошо известно, стали инсценировки романов Достоевского на сцене Московского художественного театра. После «Братьев Карамазовых» (1910) В. И. Немирович-Данченко работал над спектаклем по роману «Бесы» (спектакль будет назван «Николай Ставрогин»). Горький узнал о готовящейся постановке, еще живя на Капри (в Россию он вернется лишь в самом конце 1913 года). В известном смысле статьи Горького стали рецензиями на еще не виденный спектакль. Впрочем, рецензент не скрывал, что детали инсценировок его не интересуют: «Меня интересует вопрос: думает ли русское общество, что изображение на сцене событий и лиц, описанных в романе „Бесы“, нужно и полезно в интересах социальной педагогики?»296 Ни в письмах, ни в статьях Горький не скрывает, что, признавая гений Достоевского, судит его исключительно в категориях общественной пользы или общественного вреда: Художественный театр прямо обвиняется Горьким в предательстве общественных интересов. Важно отметить, что историческим фоном для споров о Достоевском стали финальные заседания по делу Бейлиса, что невольно заставляло вспомнить и об антисемитских высказываниях классика. Наиболее резко Горький заявляет свой протест в личном письме к Немировичу еще в августе 1913 года. Он угрожает режиссеру развернуть публичную кампанию против будущего спектакля и прибавляет:

Когда-то, Владимир Иванович, на книге, подаренной мною Вам, я написал «Уму и сердцу Художественного театра». Ныне я считаю себя обязанным сказать Вам, что в то время я плохо понимал Вас и следовал за отношением к Вам А. П. Чехова, который и посоветовал мне написать эти слова. <…>

Десять лет я внимательно слежу за деятельностью Художественного театра и Вашей ролью в нем.

Позвольте