Осенний свет - Джон Гарднер

– Вот как он считает, слышите? – Тетя Салли с такой готовностью ринулась в бой, что вчуже было ясно: все это у нее давно наболело. – Страна свободная, помирай как хочешь. Про пособия, вы не слышали, как он рассуждает?

– Тетя Салли... – начала было опять Джинни, но не договорила, понимая, что все усилия бесполезны. Это было очевидно и остальным.

– Вы спросите у него про пособия, у него пена изо рта пойдет, как у бешеного волка. Спросите, спросите. Пособия погубят страну, вот что он вам скажет. Кто может работать, тот пусть и ест, а остальные катитесь куда подальше.

Из-под лестницы отец Джинни крикнул:

– Кто может и хочет работать, тот пусть ест. Она нарочно перевирает!

– Все одно! – раздалось из-за двери.

– И совсем не одно! – Но он не стал договаривать и не сказал, что не детского труда он требует и не глух он к стенаниям больных, но когда здоровому мужчине предлагают работу, а он гнушается – и так далее, и тому подобное, они все слышали это тысячу раз, так что даже Льюис Хикс, который разделял взгляды тестя, был рад, что тот замолчал. Но при этом Льюису было все-таки обидно, что правде как бы заткнули рот, слишком уж часто так получается в жизни, подумал он. Он ясно представил себе, как старый Джеймс Пейдж на полуслове захлопнул рот, будто кусачая черепаха, и стоит там под лестницей, скрестив руки на груди и в холодной ярости сверкая глазами.

– Вы его спросите про социальное страхование, – не унималась старуха. В ее голосе опять послышалось злорадство. Слишком хорошо она знала своего брата, между ними напряженность в отношениях возникла уж никак не из-за недостатка взаимопонимания. Сколько он ни сдерживайся, сколько ни сжимай свои вставные зубы, ни переступай с ноги на ногу, крепко зажмурив глаза, – все равно не выдержит и ответит.

– Чем это их социальное страхование, пусть правительство лучше прямо банки грабит! – крикнул Джеймс Пейдж.

– Вот видите! – взвизгнула она.

Льюис вообразил, как она стоит за дверью, руки сжала, губы дрожат, и улыбается страшной улыбкой палача. И он не задумываясь брякнул, как будто они живут в раю и можно разумным доводом что-то доказать:

– Но ведь социальное страхование – это и вправду бог знает что, тетя Салли. Платишь, платишь всю жизнь, а потом на эту сумму все равно не проживешь, приходится опять на работу идти, и тогда твои же денежки, тебе, выходит, больше не причитаются. Чистая потрава.

– Льюис, – с упреком произнесла Джинни.

– Нет, правда, детка.

Он говорил мягко, подняв брови, не утверждая, а только как бы взывая к здравому смыслу.

– При чем тут правда или неправда?

Что верно, то верно, он тоже понимал. Как всегда чувствуя себя последним дураком, он отвернулся от жены и рассеянно колупнул краску на двери. Надо будет заняться этим сегодня же вечером. Заодно и кухню освежить. И дверь дровяного сарая поправить.

– Человек может думать что хочет, если он в демократическом обществе, – твердо произнесла за дверью тетя Салли, – и говорить что хочет, и смотреть по телевизору, что ему нравится, и читать какие хочет книжки. У нас в стране такой закон.

– Но не в этом доме! – крикнул отец Джинни. И замолчал.

Салли тоже замолчала. Джинни ждала, поглядывая на Льюиса, может быть, надеясь на подсказку. Но Льюис ничего не говорил. Он слышал, как старуха ходит по комнате, медленно и трудно шаркая шлепанцами.

Когда-то он, наверно бы, счел, что это проще простого – ответить, какие права есть у человека, поселившегося в чужом доме. Но не так-то все просто в жизни – вот единственный урок, который он усвоил за годы, а вернее всего, знал отродясь. То и дело приходится слышать о людях, которые поселяются у родственников, – они держатся особняком, стараются, как могут, помогать по дому: моют посуду и ведра из-под пойла, протирают выставленные оконные рамы, – и родственники уверяют, что их нисколько не стеснили, ну разве иной раз пожалуются мельком, как бы между прочим. Так оно все более или менее и должно быть – по крайней мере он так считал, особо не рассуждая. У него самого вон бабка сколько лет жила с его родителями, и все именно так у них и было: старуха обитала рядом, невидимая, как призрак, штопала носки, мела пол, грела бутылочки малышу, больше похожая на состарившуюся в доме служанку, которая благодарна, что ее не выгоняют, и рада хоть чем-то услужить, а не на старшую хозяйку, которая раньше и сама была женой и матерью и жила собственной, самостоятельной жизнью. Льюис кивнул, столкнувшись опять все с той же мыслью: не так-то все просто.

Он стоял и отколупывал краску с двери, почти не отдавая себе отчета в том, что делает и о чем думает, и представлял себе бабушку (она уже много лет как умерла): изжелта-белые волосы затянуты в пучок и заколоты янтарными шпильками, карие глаза быстры, как у белки или у лани, – и с новой живостью сознавал, что, в сущности, он ее любил; на этот образ у него накладывался другой, отдельный и отчетливый, но в то же время нерасторжимый с первым, как бывает во сне: он видел последнюю мебель, которую помогал вывезти из дома тети Салли, когда она наконец решилась ликвидировать свою торговлю. Мебель была бывшая дорогая – во всяком случае, много дороже, чем они с Джинни когда-нибудь смогут себе позволить в этой юдоли слез. Кресло-качалка, например, красного дерева с инкрустацией; старинный столик из вишни, можно сказать, без единой царапины; бронзовый торшер с белыми стеклянными чашами, куда ввинчивались лампочки; высокий комод грушевого дерева. Продали мебель, вслед за ней вскоре и дом. И тетя Салли убралась оттуда с несколькими сундуками и чемоданами, окутав голову шалью, точно беженка. Пусть даже она и сама виновата, все равно это как-то несправедливо; да и не видит он, в чем же ее вина. Лет за десять до того она сделала попытку устроить в своем доме антикварный магазин. И потерпела неудачу. В старинных вещах она смыслила мало, и научиться ей было негде. Люди, знающие в этом деле толк, скупали у нее, что было хорошего, по дешевке, а ей сбывали всякую ерунду за дорогую цену. Льюис иногда ремонтировал для нее старые столы и стулья и всякий раз, попадая в ее гостиную-«салон», испытывал определенное, как холод, чувство, что дела здесь вышли из-под хозяйкиного контроля. Это торговое предприятие, если можно его так назвать, просуществовало меньше двух лет, после чего Салли смирилась с необходимостью и стала жить на страховку и сбережения, да время от времени еще у нее бывали приработки – уборка в чужих домах. Но она зажилась на свете лет на десять по крайней мере, и к тому же продолжала жертвовать на благотворительность и на политические кампании с той же щедростью, что раньше ее муж, хотя разбиралась в них, по мнению Льюиса Хикса, довольно слабо. Он бы, наверное, мог ей как-нибудь в этом деле помочь. Но она, он знал заведомо, из гордости не стала бы слушать, да и кто он такой, чтобы давать советы, – самый неудачливый человек на земле. И он только покачивал головой, гадая, чем все это кончится, как и другие, отдаленно не представляя себе, сколько у нее осталось денег, пока в один прекрасный день – так это внезапно, им тогда показалось, – не выяснилось, что тетя Салли – нищая.

– Бесполезно, Льюис, – вздохнула рядом Джинни и раздавила окурок. – Можем ехать домой. Сами передрались, пусть сами и разбираются. – Она пошла было к лестнице, но остановилась и, хмуря брови, сказала: – Миленький, ну погляди, что ты наделал с дверью!

Он облупил за это время несколько круглых проплешин дюйма в три величиной – шесть или семь, а может, и больше, он не считал, – и под слоновой костью обнажилась яркая зелень. Словно какие-то ужасные болячки на двери. Он сокрушенно улыбнулся, поворачивая перед глазами провинившуюся левую руку, разглядывая глубокие черные борозды на ладони.

– Ладно, идем! – сказала Джинни и пошла вперед. Тете Салли она крикнула: – Как надумаешь, выходи, тетя Салли. И постарайся вести себя по-человечески.

– Он запрет замок, как только вы уйдете, – отозвалась тетя Салли, и голос у нее был торжествующий.

– Вовсе нет. Ты будешь вести себя разумно, и он тоже будет, – сказала Джинни.

Льюис Хикс в этом усомнился, но не сказал ничего.

На кухне ее отец встал им навстречу из-за пластикового стола,

– Правда – она правда и есть, – произнес он. И всем видом своим показал, что эти слова его – последние.

– Не так все просто, – словно отвечая самому себе, сказал Льюис и задумчиво кивнул. Он тут же спохватился, что высказался в духе либералов и, стало быть, опять кругом не прав.

Старик, прищурив кремневые глаза, ткнул в его сторону пальцем:

– Это ты так говоришь, парень. А представь, что был у тебя дом и какая-то женщина в нем поселилась и все вверх дном перевернула. У нее, говорит, есть полное право жить, как она желает. А как же я, интересно знать? Я седьмой десяток здесь живу по-своему, налоги плачу, законы соблюдаю, ложь и дурь гоню вон, и вот пожалуйте, оттого, что ей под старость немного не пофартило, я должен всю свою жизнь переиначить, прямо хоть глаза утром не открывай.