В Питер вернутся не все - Анна и Сергей Литвиновы

– Н-да, к Эльмире он чувство благодарности все ж таки испытывал, не то что ко мне. Родная кровь! И до сих пор старался ее за прошлые благодеяния отблагодарить.

– Ч-черт... Родная кровь, родная кровь... – пробормотал репортер. – Ну надо же... Царева и Прокопенко – родственники... А почему вы от меня этот факт скрывали?

– А вы спрашивали? Да и почему я должен был вам докладывать?

– Скажите, – осторожно заговорил Полуянов, – а другие родственники у Прокопенко имеются? Более близкие, чем Царева?

– Вот вы куда клоните! – оператор опять погрозил журналисту пальцем. – Считаете, что мотивом убийства стало наследство?

– А почему бы нет? Так есть у Вадима Дмитриевича кто-то ближе, чем она?

– Детей у него точно нет... Жены было две, с обеими он давно развелся... Пожалуй, нет никого.

– А наследство, я имею в виду не творческое, а вполне материальное, у Прокопенко большое?

– Бросьте вы! Никогда я не поверю, чтобы Царева могла кого-то убить.

– По-моему, деньги кому угодно могут вскружить голову. К тому же живет Эльмира Мироновна, судя по ее одежде, бедненько...

– Да, пенсия небольшая, а в кино зовут все реже... – вздохнул оператор, явно думая не только о народной артистке, но и о себе самом.

– Прокопенко богатый человек?

– Обеспеченный, конечно. Но богатым его не назовешь.

– А конкретней?

– Сберкнижек я его, конечно, не видел, но... Есть у него квартира, четырехкомнатная...

– Где?

– Почти в самом центре, на Малой Грузинской.

– Три-четыре миллиона долларов.

– Вы думаете?

– Уверен. А еще? Дача?

– Тоже имеется. В Красной Пахре. Домик небольшой, зато участок двадцать пять соток...

– Еще, как минимум, миллион «зелеными».

– Ну и квартира в Болгарии, на побережье, в доме с бассейном.

– Мелочь, – тысяч сто евро... А антиквариат?

– Он не понимал и не увлекался.

– Картины?

– Точно нет. Правда, он собирал старые киноафиши – он советские, французские, немецкие, голливудские... Их у Прокопенко много было... Вся дача увешана, и еще множество в запасниках...

– Ну, на этом рынке цены мне не ведомы... Но, думаю, если постараться, можно найти такого же оголтелого коллекционера, как Прокопенко, и продать ему собрание за кругленькую сумму... Еще что-нибудь?

– Да вроде все. Вы действительно думаете, что Прокопенко могли убить из-за денег?

– Как учит нас наука криминалистика, – залихватски произнес Дима (настроение у него после того, как появился действительно реальный подозреваемый, заметно улучшилось), – корысть – один из наиболее распространенных мотивов убийства. Особенно в высших сферах, где не принято спьяну бить собутыльника чугунной сковородкой по голове... А вы точно знаете, что Царева – двоюродная сестра?

– Да не могла она убить, – отмахнулся Прокопенко. – Интеллигентнейшая дама. И я не могу гарантировать, что она – единственная наследница.

– Ладно, Аркадий Петрович, я вас понял. Ничего не желаете добавить?

– Да вы мне и так всю душу вынули!

– Не буду вас больше мучить. Мне надо подумать. Только, пожалуйста, никому ни слова. Особенно Царевой.

– Слушаюсь, – усмехнулся оператор, саркастически добавив: – мистер Пинкертон.

Старообрядцев покинул тамбур.

А Дима... Дима совсем позабыл, что всего полчаса назад он давал себе зарок: в дело больше не лезть, со своим доморощенным следствием покончить и лишь подсобрать информации о свидетелях – пассажирах вагона люкс. Его снова охватил азарт охотника, азарт борьбы. Полуянов достал блокнот, в котором делал свои заметки – почти стенографические крючки, понятные лишь ему одному.

«Почему я сразу не подумал об этом мотиве? – корил себя он. – Наследство, деньги... А покончили с Прокопенко именно сейчас, потому что режиссер с Волочковской решили пожениться. И вчера объявили о помолвке, пояснив, что свадьба состоится довольно скоро».

Полуянов, нащупав нить, в ажитации несколько раз быстро прошелся по тамбуру. Он продолжал размышлять.

Царева слышит весть о будущем бракосочетании своего двоюродного братца.... И понимает: надо спешить. Иначе после смерти Прокопенко все его имущество отойдет к новоиспеченной супруге. А кроме как сегодня ночью в поезде, вряд ли она сумеет подобраться к режиссеру ближе... Да, да – мотив очевиден...

«Где она взяла ножи? – спросил сам себя журналист. – Наверное, купила вчера в Питере. Готовилась. Где конкретно купила – милиция установит, для меня это не столь важно... Далее. Купе у Царевой – рядом с прокопенковским. И она запросто могла слышать, сквозь довольно тонкие стенки, любовную игру режиссера и актрисы. И то, что потом Волочковская отправилась мыться... Тогда народная артистка выскальзывает из своего купе, наносит удар ножом режиссеру, а потом, чтобы запутать следы и навлечь подозрение на его невесту, кладет орудие убийства в карман халата Ольги. Вся операция могла занять две-три минуты. Немудрено, что никто ничего не видел, не слышал...»

Дима еще раз прошелся по тамбуру.

«Что ж, складненько получается, – похвалил он себя. – А что случилось дальше? Перемотаем-ка пленку дальше... Я веду следствие... Вот разговариваю с Волочковской в моем купе. Ольга как раз говорила, что знает, кто убийца. Что она имела в виду? Откуда узнала? Теперь не спросишь. Но, самое главное, ощущение, что нас подслушивают, возникло у меня в тот момент не случайно. Я распахнул дверь и увидел на пороге Эльмиру Мироновну. Она могла слышать концовку нашего разговора и, в отличие от меня, догадалась, о ком речь. Значит, решила она, надо покончить и с Волочковской...»

Что затем последовало? Полуянов наморщил лоб, припоминая.

Мы отправляемся курить. В тамбуре Царева, словно невзначай, подставляет Елисея Ковтуна, рассказав о его разговоре со злобным бандитом. Потом от компании откалывается Волочковская. Идет к себе. Затем убегает Марьяна, потом уходит Царева. Мы с оператором зависаем, курим еще по одной... А когда возвращаемся, меня встречает в коридоре моя Марьяна, мы заводим с ней идиотский разговор о любви и о трусиках в моем кармане. А невеста режиссера в тот момент уже мертва... И у Царевой, после того как она ушла из тамбура, хватило бы времени, чтобы зайти в купе Волочковской и убить ее... А потом – когда я всех перебудил – пробраться в обиталище Кряжина и подкинуть ему в сумку орудие убийства и перчатки... Черт, кажется, все сходится...»

Дима нервно закурил.

«Да, все совпало: и мотив, и возможность. У Царевой имелся резон и для первого убийства, и для второго. Но... Нет ни единой улики. А как обвинять и тем более судить без вещдоков? Но улики – не моего ума дело. Для того, чтобы попасть в суд и не быть оспоренным, вещдок должен быть – как там уголовно-процессуальный кодекс требует? – изъят следователем и описан в протоколе при двух понятых. Поэтому, если я сейчас начну искать улики, только навредить могу. Пусть этим профи занимаются. Недолго уже до Москвы осталось. Следаки и менты, будем надеяться, что-нибудь отыщут. А мне еще придется с ними объясняться и по поводу орудия убийства в моем багаже, и про кусочек обгорелой фотографии, что я в тамбуре нашел. Наверняка станут наезжать, что я улики пытался скрыть. Поэтому мне-то дозволяется только в сфере психологии рыть – кто что кому сказал, да как тот отреагировал... А где психология, там все зыбко, двояко толкуемо... Предположим, сейчас я почти не сомневаюсь, что убийца – Царева. На девяносто девять процентов уверен. Но даже одного процента сомнений хватит для того, чтобы не писать о своих подозрениях в газете – а вдруг я опорочу честного человека? И только если буду убежден на все сто (да еще и источники в правоохранительных органах мою уверенность подтвердят) – тогда смогу высказаться. И то лишь легчайшую тень на актрису кинуть, тщательно подбирая слова. А как иначе: никто не может называться преступником, пока судебное решение не вступило в силу...»

Дима к вопросам журналистской этики относился с пиететом. Да и история с облыжным обвинением, в которое его втянули и которое столь трагично в итоге, через пару лет, разрешилось, Полуянова многому научила[7].

Он, размышляя, мерил и мерил тамбур шагами. Странно он себя чувствует этой ночью: то падает с ног от усталости, то бодр и готов к действиям... Ну, конечно, ведь сплошной стресс... Но испытания не сказались на способности анализировать и синтезировать. И сейчас мысли казались особенно яркими, заостренными, словно японские боевые мечи. Мечась из угла в угол, Полуянов порой даже что-то бормотал или дергал себя за волосы. Наблюдай его кто со стороны, наверняка решил бы: парень с приветом. Но некому было наблюдать за Димой: пассажиры вагона «люкс» сидели в своих купе. А толпы, ждущих своих утренних электричек на платформах (они стали за последний час явно гуще) никак уж не могли разглядеть, что там делается в нерабочем тамбуре первого вагона «Северного экспресса», идущего из Петербурга.

И тут вдруг неожиданная идея пришла Диме в голову. На первый взгляд, она показалась ему блестящей. Он даже замер посреди прокуренной клетушки. Обмозговал мысль сперва с одной, потом с другой стороны... Не заметил в идее никакого изъяна... Затем прошептал вслух: «Но ведь если буду я один – будет выглядеть неправдоподобно. Мне никто не поверит. А как сделать, чтобы поверили?»