Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом - Александр Казанцев

Называть Русское Освободительное Движение власовским движением неправильно по существу и безграмотно политически. Это нисколько не умаляет ни значения имени Власова, ни его роли в истории освободительной борьбы. Он не был вождем не потому, что не достоин им быть, а потому, что борьба за возвращение русского народа на его исторические пути есть борьба, между прочим, и против идеи вождизма, так зло исказившей извечно русское служение идеалам, подменив его служением личности. Не Власов вызвал к жизни русский антибольшевизм, а русский антибольшевизм создал Власова. Сталин будет последним «вождем» в русской общественно-политической жизни, если она вернется к своим истинно русским истокам. Вышибать клин клином рекомендуется в домашнем хозяйстве. В политике это применимо в гораздо меньшей степени — вождя вышибать вождем менее целесообразно политически и, вероятно, невозможно технически.

С появлением Власова в нашем заключении для нас, общающихся с ним, стало как-то сразу всё на свои места. И не только у нас, в нашей маленькой лаборатории, но и — мы это чувствовали — во всем большом антикоммунистическом русском мире. Было ясно, что если будет когда-то так называемая русская акция, в форме ли создания национального русского правительства или какого-то другого начинания, во главе его стоять будет только он.

В лагере военнопленных в Виннице, откуда его привезли к нам, Власов написал листовку — обращение к бойцам и командирам Красной Армии. За полной своей подписью он первым, но далеко не последним из советских генералов заявил в этой листовке о том, что «большевизм — враг русского народа». Я потом видел эту листовку, в ней, в отличие от сделанных немецкой пропагандой, не было призыва переходить на эту сторону или сдаваться в плен. Наоборот, говорилось, что нужно крепко держать в руках оружие и всегда помнить, что самый жестокий и коварный враг русского народа сидит в Кремле. Немцы размножили эту листовку и перебросили на ту сторону, вероятно, в виде исключения и только потому, что имя Власова было очень популярно в Красной Армии. Переговоры о включении в борьбу против большевизма русских сил — предполагалось, что их возгласит Власов, — ведомые в Виннице, не привели ни к чему. После его приезда к нам, первое время его очень часто вызывали наверх для каких-то переговоров с приезжими офицерами, кажется, всё это были люди в очень небольших чинах. Потом вызовы эти стали все реже и реже и наконец прекратились совсем.

Незадолго до приезда Власова в нашем отделении появился новый человек — капитан немецкой армии Фельд[2]. Человек, который на всех нас произвел самое разное впечатление. Он блестяще говорил по-русски, кажется, так же хорошо по-английски, — в Англии он долгое время жилили очень часто там бывал. В суждениях об организации русских сил по необходимости перемен в восточной политике он был очень смел и говорил такие слова, которые от человека в форме немецкого офицера услышать было в равной степени как приятно, так и неожиданно. Как-то раз — он заходил к нам очень часто, а после приезда Власова и каждый день, — когда познакомились уже ближе, зашел разговор о том, что немцы могут пойти на договор с русскими антибольшевиками, а потом использовать их и обмануть. Кто-то из присутствующих вполголоса уронил: «Ну что ж, тогда пойдем в партизаны и будем бороться против немцев из лесу, пока не победим». Капитан Фельд посмотрел на говорившего и тихим голосом, но так, что все слышали, произнес: «В таком случае в лесу мы с вами, вероятно, встретимся». Всё это было для нас и новым, и необычайным; поэтому и расценивали его одни как английского агента, другие как тонкого немецкого провокатора, третьи, и таких было большинство, как искреннего и честного помощника, если уж не борца за наше русское дело. Конечно, последняя характеристика и была наиболее точной. Всё остальное — дань советскому воспитанию, краеугольным камнем которого лежит обязательное недоверие ко всеми каждому. Капитан Фельд был переведен в наше отделение из Ставки, находившейся тогда в Виннице. Там он встречался с Власовым, и по его настоянию Власов был переведен в Берлин. Все встречи, для которых Власова вызывали наверх, были организованы им же. После того как свидания и разговоры кончились ничем, Фельд часто приходил к нам, жаловался на немецкое упрямство и глупость верхов и время от времени предлагал писать записки и меморандумы, которые потом за подписью Власова и подавал куда-то наверх, где тоже были люди, по его словам, так же, как он относившиеся к этим вопросам. Эти меморандумы писались в нашей лаборатории и нередко в присутствии большей части нашего коллектива. Власов ходит из угла в угол по комнате, я сижу за столом за пишущей машинкой, все остальные расположились вокруг, кто на стопке книг, кто на подоконнике, а кто и просто на полу, прислонившись спиной к книжному шкафу. Диктует только Власов. Все остальные вполголоса комментируют и изредка подают советы. — Готова стенография? — спрашивает он меня, остановившись около стола. Я вставляю в машинку лист бумаги, усаживаюсь удобнее и говорю, что готова. Стенографировать было бы излишним, он диктует очень медленно, с большими перерывами произнося слова: — «Политика Германии в занятых немецкими армиями областях России…» Кто-то из присутствующих полушепотом говорит: — Андрей Андреевич, немцы эти области называют «освобожденными»… Власов, не поворачиваясь к сказавшему и не снижая голоса, так же громко спрашивает: — От чего освобожденные? От хлеба? От кур и гусей? От чего? — Я думаю, что от всего вместе, — отвечает подавший реплику. — Ну, то-то. Освобожде-е-н-н-ые-е… — ворчит он, продолжая шагать по комнате. Потом, повернувшись ко мне: — Написал — «в областях России»?

— Написал.

— Давай дальше. Как там было начало?..

Я читаю: «Политика Германии в занятых немецкими армиями областях России…» Он продолжает:

— «… может быть чревата большими и тяжелыми для Германии последствиями. Население городов и сел, встретившее немцев как освободителей от тяжелого коммунистического рабства, начинает сравнивать установленный немцами режим с самыми худшими годами сталинского террора»… — Он несколько раз молча проходит по комнате, потом спрашивает меня: — «Сталинского террора» — написал?

— Написал.

— Пошли дальше. «… Подпольная советская пропаганда, не переставая, твердит народу о том, что немцы пришли как завоеватели, чтобы ограбить страну и превратить ее в свою колонию… В мероприятиях немецких властей в занятых областях России русский народ видит подтверждение слов советской пропаганды и начинает…»

Документ этот ничем не отличается от тысяч и тысяч других документов, написанных в те годы русскими людьми и подаваемых вовсе мыслимые и немыслимые учреждения немецкого государственного аппарата.

Такие меморандумы писались жителями занятых областей, коллективами военнопленных, русскими офицерами «Голубой дивизии»- участниками гражданской войны в Испании на стороне Франко, простыми колхозниками, сельскими учителями, профессорами, писателями, артистами и отправлялись по разным адресам в Берлин.

Такие же заявления, но в других выражениях, писались и немцами и подавались в вышестоящие инстанции. Во всех этих заявлениях, пусть разными словами, говорилось о том, что трагические последствия проводимой немцами политики в России не заставят себя долго ждать, о том, что в русском народе можно приобрести себе верного союзника в борьбе против большевизма, о том, что большевизм может быть ликвидирован в несколько месяцев русскими руками, если такие-то и такие-то меры будут проведены в жизнь. Насчет предлагаемых мер расхождений, как правило, тоже не было, а если и были, то в самых несущественных деталях. Предлагалось, просилось, где-то наверху военного командования, будто бы даже требовалось, то же самое, что пишем и мы в этом меморандуме:

«Считаю необходимым со стороны Германии декларировать цели ведущейся ею войны, признать независимость и целостность России и неприкосновенность ее границ 1939 года… Дать русским людям возможность создать свое антикоммунистическое национальное правительство и, если окажется нужным, помочь ему материально очистить Россию от остатков большевизма…».

Люди, хорошо осведомленные о настроениях народа и о его отношении к кремлевской верхушке, называли и сроки, в течение которых эта чистка могла быть произведена. Сроки были разными, но всегда очень маленькими. Во всяком случае, как показала реакция народа в начале войны, очищение от коммунизма остальной части России могло быть произведено в несколько месяцев. С созданным российским национальным правительством Германии предлагалось заключить мир.

Один из таких меморандумов, присланный из Пскова и подписанный несколькими десятками человек, кончался оригинальнее других: