Гнев. История одной жизни. Книга вторая - Гусейнкули Гулам-заде

А у меня кошки скребут на сердце: как отнесется к моему рапорту Довуд-хан? Вдруг потребует в качестве вещественных доказательств... трупы «убитых» мятежников!

Но волнения оказались напрасными. Аббас вернулся усталый, но довольный. Подполковник похвалил нас, приказал продолжать преследование и уничтожить разбойников как можно скорее. Напоминал он и о необходимости тщательной разведки, чтобы сохранить своих солдат, не до пустить потерь с нашей стороны. Подчеркивая эту заботу, он хотел завоевать симпатии подчиненных. Солдаты не верили этой ложной душевной щедрости подполковника. О Довуд-хане были далеко не лестного мнения, с недовольством поговаривали о том, что сам он не повел эскадрон на операцию, остался в безопасности, вообще держался высокомерно и пренебрежительно относился к солдатам. А это никакими хитростями и ложными улыбками не скроешь от подчиненных.

На следующий день снова выступили в условленное место и опять обнаружили следы недавней стоянки мятежников. Повстанцы хорошо выполняли условия нашей договоренности. Я изобразил на своем лице разочарование, досаду и даже гнев, но тут же заметил, что солдаты веселы, с удовольствием шутят по поводу наших неудач. Только Заман-хан хмурился, делая вид, что ему очень хочется вступить в бой и доказать, на что он способен. Но я то знал, что ему просто хочется поскорее вернуться в город, к своим друзьям-собутыльникам и разгульным пышногрудым девицам, умеющим веселиться...

Прошло несколько дней. И все время казалось, что мы вот-вот настигнем противника, но повстанцы уходили у нас из-под самого носа... Солдаты уже освоились с таким положением и, видимо, принимали нашу операцию за безопасную и даже увлекательную игру. Но я понимал, что долго это продолжаться не может. И действительно, Довуд-хан в ответ на одно из моих донесений прислал приказ немедленно вернуться в Миянабад.

— Злой? — спросил я Аббаса.

— Да, мрачней тучи грозовой,— кивнул он хмуро.— Сам он ничего не сказал, а стороной я слышал, будто из Тегерана запрос пришел...

Вон оно что! А мы совсем забыли, что не только Довуд-хан заинтересован в успешном исходе нашей операции. Ему-то можно было бы еще долго морочить голову...

Ничего не поделаешь, возвращаемся в Миянабад. Теперь радуется один только Заман-хан. А солдаты помалкивают, понимают, что вольная жизнь кончилась, опять начнутся каждодневные занятия, изнурительная муштра.

Едем унылой молчаливой колонной. Аббас догоняет меня, говорит:

— Ничего, Гусо-джан. Мы свой долг выполнили. Пока наш эскадрон гонялся за неуловимым противником, воины Абдулали и Гулам-Риза спокойно делали свое дело — налетали на усадьбы помещиков, забирали оружие, коней, деньги... Даже на государственный банк совершили налет. Так что теперь им легче будет держаться. А мы... Что ж, наступит и наш черед. Верю в это...

— Я тоже верю, дорогой Аббас,— горячо отвечаю ему.— Мы поднимаем над нашей родиной Дорофше Кавэян — знамя свободы!

В шесть часов вечера, разместив солдат, являюсь на прием к подполковнику и докладываю о прибытии эскадрона по его приказу.

Довуд-хан хмурит брови, усики его топорщатся, выражая недовольство.

— Ождан Гусейнкули-хан,— говорит он раздраженно,— у вас было достаточно времени, чтобы полностью уничтожить эту заразу!.. Но вы ежедневно докладывали только об одном: настигли... разбойники не приняли боя и скрылись...

— Оставляя убитых,— вставил я.

— Это не меняет дела. Разбойники продолжают бесчинствовать во всей округе. А меня запрашивают из Тегерана. Его превосходительство Гусейн-Хазал встревожен создавшимся положением.

— Но эскадрон не виноват,— снова осторожно вставляю я.— Условия поиска таковы, что...

Довуд-хан жестом останавливает меня.

— Не будем об этом говорить сейчас. Получен приказ: встретиться с бандитскими главарями и договориться об их капитуляции. На известных условиях, конечно. Поэтому приказываю установить с ними связь и договориться о переговорах.

— Слушаюсь, господин подполковник!

И наверное слишком ликующе прозвучал мой ответ, потому что Довуд-хан подозрительно посмотрел на меня.

Разыскав Аббаса, я рассказал ему о разговоре с подполковником. Он по привычке почесал подбородок, размышляя и медля.

— Думаю, что никакого расследования нашей деятельности во время операции не будет,— сказал он,— не до этого им сейчас. Видимо, крепко насолили им повстанцы, если командование решило пойти на переговоры.

— Знаешь,— решил я поделиться с другом внезапно вспыхнувшей догадкой,— мне кажется, что мы сочиняли Довуд-хану липовые донесения, а он в свою очередь сообщал в Тереган еще более дутые сведения, чтобы показать себя в лучшем свете. Так что ему нет никакого резона умалять значение сделанного эскадроном.

Аббас засмеялся.

— А что, пожалуй, так оно и было! Мы ему об убитых повстанцах, а он — о целых разгромленных бандах сообщал.— Перестав смеяться, он сказал:— Ну, а насчет переговоров опять придется ехать мне. Я теперь быстро найду к повстанцам дорогу.

— Только предупреди, чтобы во время переговоров сделали вид, будто не знают нас,— предупредил я.

— Это само собой,— согласился Аббас.

...В записке на имя Довуд-хана руководители восстания сообщали, что согласны на переговоры и предложили место встречи — высоту Шаджехан севернее села Насрабад... Были поставлены и условия: обе стороны являются без оружия и без охраны, только в этом случае Гулам-Риза и Абдулали будут согласны говорить с представителями командования правительственных войск.

— Та-ак, - протянул подполковник.— А нельзя ли окружить эту проклятую гору и захватить бунтовщиков? Вот был бы сюрприз командованию и лично его превосходительству...

Меня поразило коварство этого человека. Сдерживая негодование, я сказал:

— Они ведь не дураки, господин подполковник, и сами в петлю не полезут. А испортить все дело и не выполнить приказ мы можем...

Довуд-хан вздохнул:

— Да, к сожалению. А они сами-то не строят нам ловушку? Схватят и убьют...

— Курд никогда не поступит так подло, господин подполковник,— твердо сказал я.

Он удивленно посмотрел на меня и вспомнил, что я сам курд.

— Ах, да... Ну, конечно. Все равно надо идти!

...В назначенный день подполковник Довуд-хан, его ординарец, я и Аббас, оставив в условленном месте коней, медленно стали подниматься по склону. Наверху сидели на камнях двое. Увидев нас, они поднялись и стали молча, не двигаясь, поджидать. Я подумал, что место для переговоров выбрано очень удачно — сверху хорошо видно вокруг, так что можно не опасаться подвоха.

Подполковник поднимается тяжело, начинает прерывисто дышать, но отстраняет ординарца, который хочет ему помочь,— видно, гордость не позволяет.

Еще издали я узнал в поджидавших нас людях темнолицего Гулам-Резу и по-молодому стройного Абдулали.

Пока мы поднимались вверх, я вглядывался в их лица и не знал — отчего учащенно бьется сердце: от крутого подъема или от волнения. Вот мы и снова свиделись!..

Руководители повстанцев стояли с каменными лицами. Представившись, они снова замолчали, словно подчеркивая этим то обстоятельство, что не они предложили вести переговоры. И все же они готовы терпеливо выслушать противника. За их спинами на склоне холма сидели повстанцы, и мы шестеро оказались как бы на трибуне перед большим собранием. Винтовок ни у кого не было, но я заметил, как вздрогнул Довуд-хан, увидев целый отряд «разбойников». И голос его дрогнул, когда он стал говорить:

— Прежде чем говорить о возможности перемирия и его условиях, мы хотели бы услышать объяснения причин, побудивших вас поднять мятеж, посягнуть на устои своей страны, выступить против правительства и... законов ислама.

Мне этот вопрос показался нелепым. Достаточно было посмотреть на собравшихся здесь людей, чтобы понять, как трудно им живется. Обутые в чарухи, в бедную ветхую крестьянскую одежду, худые, с грубыми мозолистыми руками, повстанцы были похожи на тысячи других таких же крестьян, в поте лица добывающих хлеб насущный, терпящих гнет и унижения. Были среди них и девушки, и я вспомнил вдруг недавнюю историю с Мирвери... которая едва не кончилось для меня трибуналом и, может быть расстрелом. Как же им не сражаться за свою свободу, за свою честь?

Об этом же говорит сейчас и Гулам-Реза. Он клеймит угнетателей, обвиняет правительство в том, что оно продало страну иностранцам и совсем не заботится о народе, который влачит самое жалкое существование.

— Вы предлагаете нам свободу, офицерский чин,— повышает он голос так, чтобы слышали все.— А что вы можете пообещать моему многострадальному народу!.. Вот поэтому мы и решили с оружием в руках бороться за свои права. И мы будем сражаться до победного конца.

Абдулали все время смотрел подполковнику прямо в глаза и, выбрав момент, спросил: