Вороны вещают о смерти - Darknessia

ее.

В избе пахло хвоей. Свежий смолистый аромат наполнял комнату, заглушал собой все прочее. В центре на пышном ложе из еловых веток лежала сестра. Ещё влажные после омовения волосы покоились на плечах, аккуратно расчесанные. Белая погребальная рубаха казалась такой яркой, словно сотканной из снега. А утратившая краски кожа такой гладкой, ненастоящей.

Вокруг стояли люди. Одинаковые нечёткие лица, одинаковые выцветшие фигуры. Я не замечала их, не различала. Видела только единственное яркое пятно, неподвижное посреди серых теней.

Белое на зелёном. Так выглядит смерть.

Я пришла в их дом — дом моей сестры — когда все уже было готово. Я не обмывала ее, не расчесывала волосы. Зоряна вышла замуж — и перестала быть частью нашей семьи. Забота о ее теле легла на плечи почти незнакомых мне женщин. Ладили они при жизни? Смогла ли сестра найти среди них верных подруг, обрести новых сестер, или они просто терпели друг друга, вынужденные жить под одной крышей? Я не знала. Не знала, потому что не спрашивала. Она вышла замуж — и связь, не слишком-то прочная до этого в силу большой разницы в возрасте, оборвалась вовсе. Я ничего не знала о ней, но надеялась, что новые сестры отнеслись к ней с куда большей заботой, чем родная.

Матушка стояла рядом. Сжимала мой локоть и тяжело опиралась на посох. Ни слова не сказала, пока мы шли сюда. Пока стояли над телом Зоряны. И я тоже молчала. Молчали почти все, только плакальщицы завывали тихо и непрерывно. Они будто плакали за нас всех. Такие же чужие люди, как и большинство здесь. Они выли и стонали, а мне хотелось закрыть уши, выгнать всех и остаться с сестрой. Сказать ей то, что не говорила при жизни. Думала, у нас ещё много времени.

Но времени никогда не много.

Люди, заполнившие комнату, расступились, когда зашли четверо мужчин: Бушуй, двое его братьев и ещё кто-то. Я вцепилась взглядом в Бушуя, приметила хмурые морщины, плотно стиснутые губы и чуть прищуренные глаза. В них была растерянность, недоверие. Он глядел на собравшихся и словно бы спрашивал, что они все здесь делают. Глядел на жену — и ничего не понимал.

Бушуй встретился со мной взглядом, остановился рядом и сжал плечо. У меня дрогнул подбородок. Пришлось стиснуть зубы, чтобы не начать всхлипывать. Его лицо вдруг стало расплываться перед глазами, но я все ещё чувствовала пронзительный, понимающий взгляд. Он передавал гораздо больше, чем любые слова. Мы разделяли общее горе, но все же оставались одиноки в нем.

Его рука соскользнула с плеча, он поцеловал матушку в лоб и повернулся к Зоряне. По углам ложа уже ждали остальные. Они подхватили жерди, выступающие из-под пышной еловой перины, поставили на плечи. Развернулись, чтобы сестра оказалась ногами к двери, и медленно понесли ее на двор. Скорбящие потянулись следом.

На дворе уже сложили погребальный костер — краду. Высокую, по плечи. Берёзовые дрова выложили прямоугольником, перемежая уровни соломой. По кругу в шаге от крады поставили восемь небольших снопов. Мужчины внесли настил с телом на вершину крады, головой к закату, чтобы уходящее солнце указало душе путь. Потом Бушуй и остальные вышли за пределы круга, где скоро загорится погребальный костер. Теперь до самого завершения обряда к телу мог подходить только старейшина, заменяющий на этот раз волхва.

Непрерывно завывали плакальщицы. Множество людей стояли в молчании и ждали. Наблюдали. Когда лица перестали расплываться перед глазами, я мельком оглядела их. Хотелось знать, кто пришел почтить сестру и проводить ее на пути к следующему миру.

Стояли здесь женщины с заплаканными глазами. Одеты они были в расшитые узорами праздничные одеяния. Волосы прятали под повойниками¹ с обережной вышивкой. Стояли здесь и мужчины в светлых рубахах и разноцветных очельях. Среди женщин я была единственной девицей, а детей не было вовсе — воспрещалось.

Старейшина же стоял раздетый по пояс. Заканчивал приготовления. Он поставил в ноги умершей глиняный горшок с коливом и сыту́ — разведённый в воде мед. В сложенные на груди руки вложил обережные бусы из дерева, речных камней, костей и перьев. А после укрыл тело белой тканью.

Я продолжала глядеть на сестру, даже когда лицо ее навсегда скрылось под белым покровом. Солнце бросало на ткань насыщенные теплые лучи, окрашивая золотом, и это казалось хорошим знаком. Оно готово было вот-вот коснуться краем земли.

Старейшина остановился перед крадой с факелом в руках, монотонно воззвал:

— Прими, Морена, эту душу в свои объятия. Укажи ей путь в свое царство. Сбереги ее на пути к нему. — Повернулся к нам, поднял руки и запрокинуть голову. — Мы горды, что знали тебя, Зоряна. Ты останешься в наших сердцах и в глазах своих детей. Твой путь в этом мире окончен, но продолжится в следующем. Так отправляйся же светлой тропой к берегу реки Смородины. Без страха ступай по Калинову мосту, ведь на том берегу уже ждут тебя Предки в дивной своей долине. Однажды мы встретимся вновь.

Я вторила ему тихим шепотом:

— Однажды мы встретимся вновь.

Шепот затерялся среди прочих голосов, но я знала: Зоряна обязательно его услышит.

Старейшина, стоя спиной к краде, отвел руку с факелом, пока не упёрся в дерево. Солома занялась быстро, затрещала в вязкой тишине. И вот яркое рыжее пламя охватило краду, начало лизать сухие берёзовые жерди. А яркое рыжее солнце коснулось краем горизонта, расцветило прощальными лучами лица и глаза, заиграло на влажных дорожках слез.

За нашими спинами раздались первые звуки дудки-жалейки, пронзительные, похожие на плач. Потом и гусли подхватили мелодию. Старшие женщины затянули погребальную песню, медленную и грустную. Постепенно ее подхватили и другие, и вот уже каждый пел, вкладывая в нее что-то своё. Низкие и высокие голоса, хриплые и звонкие. Одни дрожали, а другие тянули уверенно. Все они сливались в одно вместе со звуками гуслей и жалейки, с треском пламени и криками птиц. Ветер подхватывал песню и уносил прочь, туда, где ее услышат сами боги.

Старейшина поджёг и снопы вокруг, и жаркое, буйное пламя взвилось к небесам. А крада разгорелась уже как следует. За пляшущими языками и густым серым дымом почти не видно было тела Зоряны. Мы пели с устремленными к небу взглядами, провожая душу в путь.

Широкий столб темного дыма терялся высоко в облаках, окрашенных закатом. Хороший знак. Лёгкий путь.

Прощальные песни закончились, плакальщицы умолкли. Кончилось время скорбеть, настало время праздновать.

Я совсем не хотела праздновать. Знала, что нужно: так душе будет спокойнее