Дни - Владимир Гусев

Было часов шесть утра, июльское солнце было уж высоко, и полянка была вся перегрета, пересыщена, переполнена путаным, туманным, желто-голубым небесным, солнечным светом. Волчонок стоял у края трав, помахивая опущенным облезлым хвостом, завитушкой повесив на бороду язык, слегка задрав широколобую волчью голову. Он видел кипение, блеск, сияние трав перед собой — зеленого в желтом, желтого в зеленом; тепло и радость, и ясность жизни шли от поляны. Он видел краем глаза и сине-зеленый тенистый бор на той стороне; он видел над тихими верхушками сосен то голубое, сияющее и белое, что есть — небо; он посмотрел перед собой и увидел оранжевого в точечку жучка, божью коровку, ползущую по темно-зеленому коленчатому стеблю василька вверх, к свету, и задерживающуюся на сгибах, коленцах-выпушках, и снова ползущую и, наконец, застрявшую у самого цветка снизу — у того нежно-голубого, затейливо резного цветка-василечка, который волчонку был виден сверху; внутренним взором увидел он и мешковатого, невкусного крота, который копался там, под землей, у края полянки, но запах и шуршание которого уловили сторожкие, чуткие уши, нежный, в подергивающейся черной кожице нос волчонка: нос учуял, уши услышали, а глаза увидели крота, хотя его и не было перед ним, перед взором; в пяти шагах прошуршал в траве уж, и волчонок сморщил кожицу носа от невыносимого, грузного запаха и увидел ужа, хотя не видел его; ветерок шевельнул маковки сосен напротив, и волчонок посмотрел на них, и увидел и сосны, и бело-голубое; и увидел, как там, за лесом, кружится над пустынным полем, в пустынном небе маленький, одинокий сокол пустельга и высматривает столь же одинокую мышку, полевку, неосторожно поднявшуюся при свете солнца к подножию колосков; сокол был невиден, неслышен, но волчонок как-то увидел — почувствовал его — и пошевелил языком; вдруг черного, чуткого носа его коснулась яично-белая, с пахучим укропом стебелька, ромашка, — и волчонок гибко отпрянул всем телом, будто ударенный кем-то сзади; затем он снова потянулся к ромашке — и, жмурясь и облизываясь, слизал прозрачную каплю воды, забытую солнцем на нижней веточке-укропинке у самого подножия этой ромашки: у самой — еще влажной — земли. Затем волчонок поднял голову и хотел войти в траву — приглядывался, где лучше проход между сочными светло- и темно-зелеными стеблями, осажденными муравьями, жучками и мошками (а выше — пчелы, шмели, красные, желтые и белые бабочки… и голубое, и белое, и медовое, и ярко-желтое), но тут он почувствовал, что его слегка ущипнули сзади, за спину повыше бедра.

То была его сестрица, видимо, заметившая, как он уходил, и выбравшаяся из логова немного спустя. Она пришла по его следу и остановилась за спиной, с подветренной стороны; он, увлеченный вдыханием, впитыванием в себя мира, который открылся ему спереди, который доносили до него ветер и травы, и небо, — он не заметил сразу волчишки, хотя, надо сказать, за несколько секунд до ее щипка и почувствовал смутное, туманное желание оглянуться; но пока это желание, затененное другими ощущениями, успело стать явным, ясным, — сестрица уже игриво укусила, ущипнула его.

Волчонок повернулся, посмотрел на нее — она стояла неподвижно, расставив передние лапы, навострив уши и повиливая опущенным хвостом, — и, тяжеловато приподнявшись на задние лапы и широко раскинув передние, будто желая обнять сестрицу, он вдруг вильнул в сторону, в два прыжка обежал волчишку и небольно куснул ее за хвост. Она повернулась и, радостно взвизгнув, бросилась на него. Он опять быстро увернулся и, отскочив, встал как вкопанный, ожидая нового нападения. Волчишка наскочила, он не стал уворачиваться, а ударил ее лапой по щеке — по жеваной бакенбардке. Она обиженно заскулила: удар был сильнее, чем полагалось, молодые сильные и острые когти слегка оцарапали ее — добрались до кожи сквозь шерсть. Она-то ожидала, что он опять увернется, и так много раз. Так было бы веселее, свободнее и лучше и легче для молодого, игривого тела. А он ударил. Она сразу почувствовала, что это не зря; дело было не только в боли от когтей. Она почувствовала, что он не так сильно хочет играть с ней, как она с ним, и так оно и было.

Она, заскулив, остановилась в некотором ожидании, выжидании; но волчонок, воспользовавшись паузой, лишь принял вид, означавший, что игра окончена: не наскочил на волчишку в свою очередь. Он медленно, переступая всеми четырьмя лапами, повернулся и пошел вдоль кромки полянки. Сестрица подумала, пообижалась, вновь побежала за ним и вновь куснула сзади; он повернулся, приподнялся и махнул лапами как бы несколько устало. Так продолжалось несколько раз.

Неожиданно, в очередной раз, волчонок повернулся к ней необыкновенно резко — так, что сам поворот, само движение было совершенно незаметно — и, так же резко застыв, как каменный, вдруг, растянув губы, показал свои молодые, блеснувшие на белом солнце, клыки и резцы; послышалось задавленное, словно бы подземное рычание. Сестрица взвизгнула и отскочила сразу на несколько шагов. Волчонок повернулся и побрел дальше.

Так же, как он необъяснимо проворонил подкравшуюся сестрицу, прислушиваясь, приглядываясь, принюхиваясь к полянке, к солнцу, — так же теперь он, пробираясь в этом мире, вбирая его в себя, неуловимо, но точно знал одно — знал, что новая волчишка, вовсе не бывшая его сестрой, а приблудившаяся к их семейству после гибели от рук человека соседней волчьей семьи, — что эта волчишка, спавшая теперь вместе с ними в логове, тоже проснулась и тоже вышла гулять. Она была единственным волчонком, спасшимся там от стрельбы, от флажков, от шума, уничтожения, и мать-волчиха угрюмо, но безропотно приняла ее в свою семью. И вот теперь эта волчишка тоже вышла погулять, и волчонок сразу же понял это — понял по тайному, почти неуловимому оттенку ветерка, примешавшегося к белому и желтому блеску, к тихому шевелению сосен там, вдалеке, к шороху трав, к гудению оводов, мошек, к запаху старого гриба-моховика — понял по всему этому, хотя во всем этом ничего не было видно.

Он шел вдоль кромки своей полянки; сестрица-волчишка брела сзади, на некотором расстоянии, но волчонок еще раз остановился, не поворачиваясь всем телом, оглянулся, застыв, — и снова зарычал, уже более грозно. Сестрица постояла, повернулась и нехотя потрусила назад.

Волчонок некоторое время бежал по кромке, потом опять свернул в лес. Кусты и тень от сосен и шуршащих осин, после солнца полянки, обняли прохладой и легкой сыростью. Волчонок уверенно пробежал еще некоторое расстояние в глубь леса и там столь же уверенно заметил блеснувшие из сини, из тени два зеленые огонька.

Они сбежались с красивой волчишкой и начали носиться и прыгать друг около друга; по расцветке и по виду и по своим повадкам она заметно отличалась от волчонка. Грудь, брюшко и защечная шерсть у нее были светлее, желтее, чем у него, и вся ее фигурка и мордочка выглядели светлее, пушистее, шире; выражение ее мордки было простодушное и приветливое. Черный ее нос на более ясной, ворсистой мордочке выделялся четко и мило и придавал ее выражению оттенок доверчивой вопросительности. Она простодушно и радостно играла с волчонком, и было видно, что в эти мгновения ей от жизни больше ничего не надо.

Вот волчонок осторожно укусил ее в пуховый, светлый загривок — и, повизгивая и оглядываясь, пустился наутек. Она с радостным писком бросилась за ним, они долго бежали, не обращая внимания на кусты и колючки; наконец он неожиданно встал как вкопанный, и волчишка — начавшая уже отставать и слегка поскуливать на ходу от обиды — весело налетела на него, закружилась-завертелась, взвилась на задние лапки, грациозно помахивая передними над его счастливой головой, плавным изгибом шеи склонила голову на грудь и глядела на него сверху вниз сияющим, добродушным взглядом. От избытка чувств он тоже взвился на дыбы, помахал лапами, опустился и — полный сил, свежей жизни и радости — стремглав бросился бежать, чувствуя лесной ветер в ушах, храня перед глазами глаза и лапы визгливо мчащей за ним волчишки.

Наткнувшись на березовый пень, они мгновение понюхали новые, белые щепки, торчащие на краю его, понюхали сочные опилки; а после пустились друг за другом вокруг пня — то в одну, то в другую сторону.

Скоро пень им надоел, и они побежали; они не замечали, что бегут все в одном и том же направлении.

Вдруг они выскочили к картофельным огородам и остановились в изумлении.

Они стояли рядом, навострив уши, вывалив язычки — волчонок как бы с задумчивым, волчишка с простодушно-вопросительным выражением, — и смотрели на то, что открылось.

Волчонок и раньше ведал что-то; выползая из логова, он то улавливал удивительный нелесной запах — запах дыма; то, как сквозь сон, слышал скрип, треск, звон металла; то даже видел издали необыкновенное нечто — лошадь и человека за ней, в телеге; но он не думал, не чувствовал как-то, что это может быть так близко. Все это сваливалось на его обоняние, его слух, его зрение как бы именно из сна, из другого царства, приходило ниоткуда, из ничего и уходило в ничто, никуда; и вдруг — он наяву, при дневном свете увидел все это.