Дни - Владимир Гусев

Вдруг новый, свежий, бодрый, особый запах ударил в чуткие ноздри волка; то потянул из открытой маленькой кухонной форточки предрассветный, далекий и заунывный ветер — первое шевеление воздуха, дуновение природы перед печальным осенним рассветом.

Волк всю ночь ощущал это дуновение, этот свежий воздух из фортки; но он был и слишком постоянным — не меняющимся, не движущимся, не колеблющимся, — и слабым. Теперь же он мгновенно окреп и ударил в ноздри.

И медленный, заунывный, растворяющийся в рассвете, в сером небе и дальних далях, волнующий сердце вой огласил вдруг московскую небольшую квартиру; он начался как бы издалека, из глубин тех небес и далей, а после постепенно набрал силу и пришел — прямо сюда, к этим кухне и кранам; и тотчас же, на более высокой, тонкой и звонкой ноте, тот вой восторженно подхватила волчишка от своего одеяла, из своего угла.

В кухонном серванте серебряно, тоненько зазвенели стаканы и ложечки в этих стаканах; внизу белело, светлело озеро, прояснялись и снова туманились дали; и приближался простой и тихий осенний рассвет.

Юрий Сергеич расхаживал около стола: два шага вперед, два назад. Вера Ильинична сидела за столом, поставив локти и грациозно-трагически подперев голову ладонями. Ей было лет сорок пять, но ощущалась прежняя строгая красота и «старая московская порода»: подобранность, непредумышленная четкость — умение держаться так, будто на тебя смотрит несколько человек, даже в тот миг, когда на тебя смотрит лишь сорокавосьмилетний муж или вообще никто не смотрит. Юрий Сергеич, наоборот, был растрепан и импульсивен; сразу было видно, что он беззащитен в бытовых разговорах. Поминутно хватаясь за дужку очков, а другой рукой — то за подтяжки, то за лысину, он говорил:

— Я с самого начала говорил: надо обдумать этот поступок. Ведь это волки. Не говорил ли я этого?

— Не кричи, — устало-лаконично отвечала жена, и это, разумеется, был не ответ, но и ответ.

— Нет, ты ответь на мой вопрос: говорил ли я это?

— Оставь меня в покое. Вообще, идея была твоя.

— Да, признаю: идея была моя. Но я тут же и сказал: а когда они вырастут? И что же ты отвечала?

Пауза; Вера Ильинична спокойно-задумчиво смотрит в стену.

— Ты отвечала: когда вырастут, посмотрим, а сейчас — пусть живут. Кому они мешают? А здесь их все равно убьют. Лучше, мол, что мы их заберем, чем если их задушат. А там посмотрим, мол.

— Я была не права?

— Нет, ты была права, но надо было с самого начала обдумать все то, что…

— Что? Пусть животные гибли бы?

— Тебе совершеннейше наплевать на этих животных, вот что горько; все эти твои фокусы, эти бредни — все это от… от…

— От чего же? — холодно-напряженно спросила Вера Ильинична, вдруг переводя на него стойкий взгляд. — Ну, от чего? Договаривай.

Но Юрий Сергеич не мог договорить, и она знала это; он, разумеется, хотел сказать, что всякие там волки нужны ей оттого, что у нее нет детей, и что собственную «природную», бабью сущность она маскирует… и прочее; но этого он из обыкновенного такта не мог же выкрикнуть вслух по такому ничтожному поводу, и она знала это, и пользовалась этим; и то, что она знала и спокойно пользовалась, выводило его из себя еще более.

— Ты знаешь!.. Ты напрасно доводишь меня до белого каления! — крикнул он, поднимая кулаки.

— Ты хочешь сказать, что ради твоих любезных бобров я не стала рожать детей, а теперь вот вожусь с волками? Это ты, что ли, хочешь сказать?

— Не трогай моих бобров! Диссертация — не твоего ума дело. И не рожала ты не из-за этого! Ты хотела спокойно жить, ты хотела каждый вечер трепаться со своей Дарьей, ты хотела, чтобы этот сладенький Гагоев по-прежнему таскал тебе розы; ты хотела… да мало ли…

— Во-первых, не ори. Во-вторых, слыхала я все это…

— Да, да, конечно! Она «слыхала»! Жизни нет!..

— В-третьих, — сказала Вера Ильинична, будто за учительским столом сцепив в замок поставленные перед собой руки и строго кивая головой в такт своим демонстративно-мерным словам, — у меня есть план, как быть со зверями. Действительно, их уже трудно кормить, попробуй из нынешних магазинов натаскать столько мяса; да и выросли они, того и гляди нас с тобой сожрут.

— Туда нам и дорога!!!

— Может быть; но речь не об этом. Я понимаю, что они не в ответе за предков, но все же они — волки. Никто их не возьмет. В зоопарк — жалко. Я думаю, мы сделаем просто…

— МЫ! Ха! МЫ! Что ТЫ сделала когда-либо?..

Волк и волчишка смирно сидели в темной кухне на своем одеяле и слушали крики; они, конечно, знали, что речь идет о них.

Волк сидел, высунув язык и глядя в темноту напротив; мощные, длинные его передние лапы стояли твердо и тихо, хвост обвивался вокруг задних.

Волчишка привалилась к волку всем боком и полусидела, вытянув передние лапы и как бы загораживаясь пушистым хвостом от чего-то с той стороны, где не было волка, его тепла; время от времени она, прижимаясь к волку, с беспокойством вертела пушистой головой, приоткрывала пасть, тяжело дышала; но в то же время с ее мордки не сходило обычное для нее выражение некоего доверия и легкого простодушия.

Мол, что-то, конечно, страшно и непонятно, но уж, наверно же, найдется же что-нибудь и для нас; наверно же, проживем.

Юрий Сергеич с несколькими знакомыми посадили волков в большие наволоки, специально с трудом добытые ради этой цели, и отвезли их в электричке до некоей дальней станции; вытащив наволоки из вагона, — волк и волчишка ворчали, кобенились, дергались, — несколько и смеющихся, и чертыхающихся мужчин, по очереди взваливая на плечи, понесли их за железнодорожные пути, к лесу, в сторону от поселка; долго они бродили по холмистому, лесистому, но уже неизбывно обжитому Подмосковью, натыкаясь на деревеньки, заводы, поселки, стройки, с их грязью, раствором, песком, кирпичами, на какие-то загадочные дома с железной изгородью вокруг, на ретрансляторы, трансформаторы, будки, кордоны, высоковольтные опоры и просто кирпичные стены, и просто заборы и свалки; раньше, с их московско-человеческой точки зрения, им казалось, что Подмосковье — это сплошные леса, «природа»; но теперь, прикидывая все это на точку зрения волка, они были в нерешительности и недоумении. Стоило им углубиться в березы, елки, и сосны, и в ольху, и в осины, стоило им пройти по березам над очередным дремучим болотцем или забрести в непролазные кусты, и с облегчением вздохнуть, и вытереть пот со щек, и спустить визжащие и скулящие наволоки на хвою, на сухие ветки, — как кто-нибудь из впередиидущих разведчиков обязательно начинал орать из-за зарослей:

— Эге, да тут какая-то труба! Котельная, наверно! А может, заводик! И вон поселок какой-то!

Или:

— Ага, тут стена! Бетонная! Нет, и кирпич… Нет, тут нельзя!

Или:

— О, тут хозяйство какое-то! Совхоз, что ли? Или институт?

И те, что тащили, бросались вперед, — оставив волков в их завязанных и продырявленных «для воздуха» наволоках визжать и трепыхаться на земле, в родном запахе почвы, болотца, хвои, влажных листьев и веток, — и через пятьдесят, сорок шагов выворачивались из своей дремучей чащи на свет и цивилизацию.

И, со вздохом, возвращались назад — и тащили свои живые котомки далее.

Наконец, устав от всего этого, посередине одного из лесных массивов, на дне заросшего овражка, около уютного ручейка (в желтой воде которого, правда, насмешливо присутствовала старая автошина), они развязали наволоки и вытряхнули взъерошенных зверей на глину, траву и лопушки:

— Валяйте.

Оба молодых волка были в намордниках — и натужно мотали головами; волк был угрюм, волчишка — настороженно-удивлена и испугана; пока они стояли, расползаясь по глине длинненькими ногами, тихие и ошарашенные, — к ним кинулись и отстегнули намордники.

Несколько секунд продолжалась невольная немая сцена; люди с неожиданной опаской, даже, в общем, с боязнью глядели на волков, до этого бывших полными их пленниками.

А тут, как-никак, два совершенно свободных волка; в овраге, посреди леса. Черт их знает…

Оглядываясь и принужденно посмеиваясь, люди удалялись из лесочка; волки не смотрели им вслед.

Они тихо кружили по площадке у ручейка и обнюхивали подножия каждого кустика.

«Вот наш новый дом; посмотрим, что это такое», — как бы говорила выразительная фигурка волчишки, ее пушистая вопросительная мордочка.

Осмелев — отойдя шагов на пятьдесят, — мужчины стали посмеиваться и обсуждать событие, и возможные его последствия; они были довольны собой.

Они отделались от проблемы и в то же время «не совершили зла»: чего желать лучшего в наше время?

Они шли назад не той дорогой, что шли сюда: они ее просто забыли. Не следопыты же они, в самом деле!

Но они не волновались, зная, что Подмосковье не подведет.