Дни - Владимир Гусев

«Ну и что?»

Особенно бухгалтерия возмущалась.

Всё это припомнили.

Но прежде, чем это припомнили через неделю, через четыре дня было мероприятие, по поводу которого были все материалы и все дела — и которое организовывал в основном Балин; а главный стонал и повторял то, что помнил из Чехова:

— Осрамимся, провалимся.

Какое мероприятие?

Да не все ли равно.

Серьезное мероприятие.

Мероприятие прошло блестяще, главный получил благодарность от высшего; а Балина и других прогнали.

Нам, «молодым», дали взбучку…

Много воды утекло с тех пор.

— …И все же ты непристоен. Ты не уважаешь меня, что ли?

— Но я же не говорю слов, о любимая. Я только намекаю на них.

— Да́ уж… намекаешь, — добродушно усмехаешься ты.

Ты вышиваешь что-то.

— Так истории не очень смешны?

— Ну… как сказать.

— Так НЕ очень?..

— Не слишком.

— Так вот тебе еще более ДАВНИЕ истории.

— Только осторожней на поворотах, как ты сам выражаешься.

— Ну, увидим.

Давняя, давняя история…

Теперь уж лет тридцать тому.

Теперь уж пехота иная, а старшин так и просто нет.

Когда я рассказывал Тебе, это было ближе… но тоже давно.

Давно…

Капитан построил и сказал обыденным голосом:

— Студенты — да? Не служите — да? Два месяца — да? Ну, так вы у меня за два месяца два года узнаете.

Мы кисло улыбались, стоя в своих шеренгах. Капитан не выглядел злобным. Но жизнь есть жизнь.

В первый день разнесся слух, что кто-то ходит по генеральской линейке.

Кто был в расположении части — казарм, тот знает, что́ это такое. Если подсобная коза ступила на генеральскую линейку одним копытом, это уже ЧП. Армия — это символика и ритуал. Генеральская линейка всегда присыпана и разрыхлена ровно. За этим следят.

А тут — кто-то просто гуляет вдоль генеральской линейки. Т. е. идет по ней.

Все пошли смотреть.

Это был, конечно, Любошиц; он шел, по своему обыкновению широко расставив ступни, открыв рот и глядя то налево, то направо; пилотка «его» сидела «на глазу», очки сошли на конец носа, армейские штаны висели сморщенным мешком, гимнастерка наполовину выползла из-под косого ремня, а наполовину, наоборот, опустилась куда-то до зада.

Все мы, во главе с усталым старшиной, молча смотрели, как он приближается; старшина, по армейской манере, копил слова — молчал, сонно глядя.

Тот подошел, как Чарли Чаплин.

— Так. Любошиц, — сказал старшина.

Тот тоже помолчал, вспоминая, что же следует в таких случаях.

— Я вас слушаю, товарищ старшина, — наконец сказал он.

Старшина молчал, сонно глядя…

На другое утро Любошиц работал на кухне.

Кто-то прибежал и заполошно воскликнул:

— Пошли, скорее.

Мы прибежали; этот жирный кухонный запах, три котла и глухие скребущие звуки; но никого нет.

— Да никого нет. Пошли, а то построение.

— Никого нет?!

— Ну нету, а что?

— Никого нет?! — радостно захлебываясь, повторял приведший.

— Да что такое?

— А сюда!

Мы, став на цыпочки, заглянули в огромный черный котел; там на дне сидел на корточках Любошиц, в майке, в пилотке и в сапогах, и скреб кухонным ножом днище, отчищая пригорелую гречневую кашу.

Мы в разные стороны отвалились от котла, каждый согнувшись пополам.

— Смирно!

Это появился наш старшина, Казадаев; он был именно Казадаев — и именно старшина: прапорщиков не было и в помине.

Он стоял с сонным видом, ноги шире плеч. Мы стояли смирно и как бы икали, и чем более икали, тем более давили стойку.

Казадаев посмотрел туда и сюда, смерил взглядом каждого из нас, не торопясь подошел к котлу; заглянул.

— Здравия желаю, товарищ старшина, — раздалось оттуда, приглушенное стенками; мы затрепетали.

— Вольно, — сморщившись, оглянулся на нас старшина: мол, с вами еще тут путаться.

Мы расслабились, но не отошли.

Старшина, сунув «пальцы рук» за ремень, молча, заглядывая в котел, мотнул головой как бы наружу: мол, вылезай. Он был велик ростом.

— Вылезать, да? — спросил Любошиц.

— Да.

— Но я еще не дочистил, — отвечал тот; слышно было, как сапоги скрипят по днищу — по шмотка́м подгорелой каши.

— Вылезайте, Любошиц.

При общем «молчании» Любошиц стал, кряхтя, переваливаться через край. Вот перевалился; тяжело спрыгнул — грохнул сапогами о кафель.

— Что же с вами делать-то, — сказал старшина, кисло глядя куда-то в одну точку и все держа пальцы за ремнем; нога в сапоге присогнута, пилотка лихо торчит как надо. Вася Теркин, только здорового роста. На Любошица он и не глядел: мол, все ясно.

— Он талантливый математик, — начали мы.

— Да, эт я знаю, что талантливый математик, — задумался Казадаев: хотя он не знал.

— Надежда факультета, — подтвердил кто-то.

— Да эт я знаю, — сказал Казадаев. — Любошиц! Почему влезли в котел? — сонно спросил он, выполняя ритуал.

— А! Вот как! — живо реагировал Любошиц. — Это я понимаю. Конечно, лучше бы снаружи. Но, видите ли, товарищ старшина: другие чистят, подставив снаружи табуретку и перегнувшись в котел; иногда, если не достает, совсем окунается туда, а товарищ держит за ноги; мне кажется, это несколько нера-а-ационально и не-е-еудобно, и я решил…

— А сидеть в котле в сапогах — удобно? Люди кушать будут, — прервал старшина, стоя в той же позе — нога присогнута и пальцы за ремень — и глядя в одну точку мимо Любошица; он устало не обратил внимания на все нарушения субординации и уставных норм обращения: мол, тут уж не до того.

— Тут вы правы. Я подумал об этом, — живо отвечал Любошиц. — Но, я надеюсь, струей воды затем можно будет вы-мыть (он сделал живой жест рукой дугой вверх — как бы апперкот, только хилый)… вы-мыть то, что…

— Струей чего? — равнодушно-сонно спросил старшина.

— Сильной струей воды и…

— Ну ладно, — сказал старшина. — Так что будем делать? — Он помолчал, как положено в таких случаях. Любошиц, надо сказать, опустил голову. — Дай вам наряд в туалеты — вы там тоже. Чего-нибудь… струей, — вслух размышлял старшина. — Утонете, господи прости. Пойдете в туалеты, Любошиц?

— Да… пожалуй… — отвечал тот, не поднимая головы и сцепив руки перед собой; очки на конце носа.

— Так вот целый день, — утомленно продолжал старшина. — Гавкаешь-гавкаешь, гавкаешь-гавкаешь, а тебе тут: «Да… пожалуй…» По уставу можете ответить, Любошиц? А? — напер он на последнее: по детсадовски-армейски-милицейской манере.

— Могу, — отвечал Любошиц и глотнул, а затем набрал в себя воздуха, чтоб молодецки ответить по уставу.

— Ну ладно, — не изволил выслушать Казадаев. — Дочистить котел, Любошиц.

— Хорошо.

— Да не хорошо, а слушаюсь! (Тогда не было возврата к «есть».) А вы чего? Чему смеетесь? Видите, товарищ не знает; помогли бы. А то гы-гы да гы-гы.

— Ох-ха-ха! — прорвались мы.

— Ну хватит, — утомленно сказал Казадаев, покидая помещение кухни.

Никто не знает, каким образом загорелись «подсобные службы» штаба полка. Наш взвод отрабатывал функцию разведвзвода. Функция заключалась в том, что мы лежали в кустах на горе над лугом и по очереди глядели в бинокль, есть ли патруль на берегу «озера» (так называл местный пруд старший лейтенант). Вроде не было, но мы не уставали глядеть. Дело в том, что патруль был тоже не лыком шит. Они не ходили средь голых тел в полной форме, а устраивали засады под кустиком или сидели под самым берегом. Сейчас этот кустик у воды и «обрывчик» особо привлекали наше внимание. Вроде нету… Патруль был, да, хитрый. Мы никак не могли понять, каким образом нас тут же находят среди десятков купающихся; весьма смутное в тебе чувство, когда ты лежишь на солнце раздетый, а над тобою возникает фигура в полной амуниции со штыком на поясе — и, ухмыляясь, издает:

— Пошли.

И то, что ты голый, а он так плотно и четко одет в жару, особенно устрашающе и оскорбительно.

Потом, натешившись вволю, они же нам и сказали, что дело простое: они узнавали нас по трусам. Солдатские трусы — с карманом.

— Больше не попадайтесь.

Правда, мы им как-то отомстили тем, что подстерегли их в свою очередь за кустом и с наслаждением выслушали, как их старший, оглядевшись, сказал:

— Нет этих охламонов. Раздевайтесь.

Они разделись и влезли в воду… а тут уж мы их узнали по трусам. Выскочили и встали над их штыками, лежащими на земле в своих ножнах.

Старший вылез из воды и сказал:

— Ладно, не будем ссориться… а все же в будущем не попадайтесь.

Сила была за ними.

Вот мы и старались: не попадаться.

Так вот, не видя патруля и зная, что старший лейтенант в отъезде, в «округе», мы наконец вышли из «укрытия» — и только мы направились по лугу к воде в этот жаркий день. — как кто-то завопил издали, с соседней горы: