Крушение - Рабиндранат Тагор

— Ну, конечно, я так и предполагала! Что ж, посмотрим, посмотрим!

В это же утро, сразу после разговора с Комолой, Шойлоджа отправила отцу в Аллахабад письмо.

«Комола очень огорчена, что не получает писем от Ромеша-бабу, — писала она, — бедняжка совсем одинока в незнакомом городе, а он все время в отъезде, да еще и писем не шлет, подумай сам, как ей должно быть тяжело! Неужели он еще не уладил всех дел в Аллахабаде? Конечно, они требуют много времени, но разве так трудно урвать минутку, для того чтобы написать одно-два письма!»

Встретившись с Ромешем, дядя пересказал ему несколько фраз из письма Шойлоджи и хорошенько отругал.

Ромеш был не на шутку увлечен Комолой, и от этого возросла его нерешительность; эта нерешительность и заставляла его медлить с отъездом из Аллахабада, а тут еще дядя прочел ему письмо Шойлоджи!

Он понял, что Комола очень скучает без него, но стыдится сама написать об этом.

Узнав, что Комола любит его, Ромеш перестал колебаться. Теперь речь шла не только о его личном счастье, но и о счастье девушки. На песчаном островке посреди реки всевышний не просто привел их друг к другу, но и слил воедино их сердца. Подумав об этом, Ромеш, не медля более ни минуты, сел за письмо к Комоле:

«Любимая! — писал он. — Не сочти такое обращение за простую эпистолярную условность. Я ни за что не назвал бы тебя так, если бы не чувствовал, что действительно люблю тебя больше всех на свете. Если ты когда-нибудь сомневалась во мне, если я причинил боль твоему нежному сердцу, пусть то, что я искренне называю тебя своей любимой, рассеет твои сомнения, избавит тебя от страданий.

Да и стоит ли подробно писать об этом. До сих пор многие мои поступки причиняли тебе огорчения. Если ты еще сердишься на меня, — я оправдываться не стану, скажу лишь, что теперь ты для меня самая любимая, нет никого на свете, кто был бы мне дороже. Если эти слова не заставят тебя забыть все незаслуженные обиды и горе, которое я тебе причинил, то уж больше ничем не поможешь.

Итак, Комола, называя тебя своей любимой, я решил навсегда покончить с нашим омраченным сомнениями прошлым и в будущем любить только тебя. Об одном молю: верь, что ты для меня самая дорогая. Если поверишь этому всем сердцем, то не станешь расспрашивать и подозревать меня! Не осмеливаюсь спросить, заслужил ли я твою любовь. Да и незачем об этом спрашивать; я уверен, что настанет день, когда сердце твое без слов передаст благоприятный ответ моему сердцу. Это мне подсказывает чувство к тебе. Я не настолько самонадеян, чтобы считать себя достойным твоей любви, но неужели мое поклонение тебе останется без ответа? Я хорошо понимаю, что письмо покажется тебе несколько странным, — оно похоже на школьное сочинение, — если хочешь, разорви его. То, что запечатлено в моем сердце, невозможно передать на бумаге, ведь общение — это дело двоих, а когда пишет только один, он не может выразить все, что хочет, ему трудно найти верный тон.

Когда между нами установится полное понимание и доверие, я смогу писать тебе настоящие письма. Ветер только тогда беспрепятственно проходит через комнату, когда распахнуты все двери. Комола, дорогая, когда я, наконец, раскрою двери твоего сердца?

Все это придет постепенно, со временем, поспешность может только все испортить. Я приеду на следующее утро после того, как ты получишь это письмо. Хотелось бы, чтобы ты встретила меня в нашем новом доме.

Долго мы с тобой были без крова, я больше не хочу ждать. На этот раз я вернусь в свой собственный дом и владычицу моего сердца хочу видеть хозяйкой этого дома. Это будет наш второй «благоприятный взгляд». А ты помнишь первый — в лунную ночь, на берегу реки, среди пустынных песчаных отмелей? Ни крыши, ни стен, ни родных, ни друзей, ни соседей, — мы были далеко-далеко от дома. Тогда казалось, что это сон, мираж. Поэтому я так жду настоящего «благоприятного взгляда» ласковым и ясным утром, в реальной обстановке.

На всю жизнь я сохраню тебя в своем сердце, озаренную лучами утреннего солнца, с ласковым улыбающимся лицом стоящую на пороге нашего дома. Со страстным нетерпением я мечтаю об этом моменте.

Любимая! Я, как гость, жду у ворот твоего сердца, не прогоняй же меня!

Молящий о благосклонности Ромеш».

Глава тридцать седьмая

Шойлоджа, чтобы хоть немного развеселить печальную Комолу, спросила ее:

— Ты разве не пойдешь сегодня в ваше бунгало?

— Нет, больше туда идти незачем.

— Ты уже кончила уборку?

— Да, сестра, все кончено.

Немного времени спустя Шойлоджа снова заглянула к ней:

— Что ты мне подаришь, если я дам тебе одну вещь, сестра?

— У меня же ничего нет, диди[38].

— Совсем ничего?

— Совсем.

Шойлоджа потрепала девушку по щеке.

— Ну, конечно, я знаю, все, что ты имела, ты отдала одному человеку, правда? А что скажешь на это? — и она вынула письмо.

Увидев на конверте почерк Ромеша, Комола побледнела как полотно и отвернулась.

— Ну, хватит же показывать свою гордость, достаточно уж ты ее проявляла! Ведь знаю, что ты только и думаешь, как бы поскорее вырвать письмо у меня из рук. Но пока не улыбнешься, я ни за что не отдам его тебе! Увидишь, я умею держать слово!

В это время с криком: «Тетя! Тетя!» — вбежала Уми, волоча за собой на веревке коробку из-под мыла. Комола тотчас взяла ее на руки и, тормоша и целуя, унесла в спальню. Уми, которую так неожиданно разлучили с ее тележкой, подняла громкий крик, но Комола не отпускала ее и, чтобы потешить девочку, принялась болтать с ней и осыпать шумными ласками.

— Сдаюсь, сдаюсь, ты победила! — воскликнула Шойлоджа, входя следом за ней в комнату. — Ну и терпеливая же ты! Я бы не могла так долго ждать! На, сестра, возьми, зачем мне зря навлекать проклятия на свою голову! — С этими словами она бросила письмо на постель и, взяв Уми из рук Комолы, ушла.

Комола долго вертела конверт, пока, наконец, решилась распечатать его. Ло едва пробежала она глазами несколько строк, как лицо ее запылало от стыда, и она отшвырнула письмо прочь. Затем, справившись с первым порывом отвращения, подняла его и прочла с начала до конца. Все ли в нем было ей ясно, не знаю, но ей ка; залось, будто она держит в руках что-то грязное. Ведь это был призыв создать домашний очаг для человека, который не был ее мужем! Ромеш давно знал обо всем и теперь так оскорбил ее. Неужели он думает, что если Комола стала относиться к нему с большей теплотой после их переезда в Гаджипур, то это потому, что он — Ромеш, а не оттого, что он ее муж? Вероятно, именно так он считает и поэтому из жалости к «сиротке» написал ей это любовное послание. Но как, как она теперь докажет ему, что он ошибся? За что выпали на ее долю такой позор, такое несчастье? Ведь никогда в жизни она никому не причиняла зла! Дом Ромеша, на берегу Ганга, казался ей теперь каким-то чудовищем, которое собирается поглотить ее. Как же спастись? Два дня назад девушке и во сне не снилось, что Ромеш будет внушать ей такой ужас!

В это время в дверях комнаты появился Умеш и слегка кашлянул. Видя, что Комола не замечает его, он тихо позвал ее:

— Мать!

Когда Комола обернулась, Умеш, почесав в затылке, сказал:

— Знаешь, сегодня Сидху-бабу по случаю свадьбы своей дочери пригласил музыкантов из Калькутты.

— Ну и хорошо, Умеш, — ответила Комола. — Сходи туда, посмотри.

— Принести тебе завтра утром цветов, мать?

— Нет, нет, цветов не нужно.

Умеш уже собрался уходить, но Комола неожиданно вернула его:

— Умеш, ты идешь на представление, вот возьми пять рупий!

Умеш был поражен. Он никак не мог понять, какое отношение имеют пять рупий к представлению.

— Мать, ты, наверно, хочешь, чтобы я купил тебе что-нибудь в городе?

— Нет, мне ничего не надо. Оставь деньги у себя, они тебе пригодятся!

Когда смущенный Умеш направился к выходу, Комола опять задержала его:

— Умеш, неужели ты пойдешь на представление в этом платье, что люди скажут?

Умеш не думал, что люди много ожидают от него и будут обсуждать недостатки в его туалете. Поэтому он совершенно не заботился о чистоте дхоти[39] и его не волновало отсутствие рубашки. На замечание Комолы он лишь усмехнулся.

Комола вынула два сари и протянула их Умешу:

— Вот возьми и надень.

При виде красивых и широких полотнищ сари Умеш пришел в неописуемый восторг и упал к ногам Комолы, чтобы выразить глубину своей благодарности; затем, строя гримасы, в тщетной попытке скрыть переполнявший его восторг, удалился. После его ухода Комола смахнула слезинки и молча стала у окна.

В комнату вошла Шойлоджа.

— А мне ты не покажешь письмо, сестра? — спросила она. У нее от Комолы не было никаких тайн, поэтому она имела право требовать от подруги такой же откровенности.

— Вот оно, диди, — ответила Комола, указывая на валяющееся на полу письмо.