Крушение - Рабиндранат Тагор

— Ах, Комола, зачем ты это делаешь?

Вдруг за его спиной послышался голос:

— Что же плохого в этом занятии, Ромеш-бабу? Вы научились английским манерам и готовы сколько угодно твердить о равенстве. Но если считать труд подметальщиц унизительным, зачем допускать, чтобы слуги этим занимались? Я, может быть, и глупец, но спросите меня, что я думаю по этому поводу, и я вам отвечу: в руках старательной девушки каждый прутик метлы мне кажется прекрасным и светящимся, словно солнечный луч. Я почти закончил расчистку твоих джунглей, мать, — продолжал Чокроборти, — теперь тебе придется указать мне, где и какие овощи ты хочешь посадить.

— Потерпи немножечко, дядя, — ответила Комола, — дай мне вымести эту комнату.

Закончив уборку, Комола накинула на голову край сари и вместе с дядей вышла в сад. Там она с озабоченным видом принялась обсуждать, где устроить огород.

В хлопотах незаметно пролетел день, но дом так и не был полностью приведен в порядок. Это бунгало давно уже пустовало и стояло запертым. И теперь, прежде чем поселиться в нем, надо было еще несколько дней мыть и скрести комнаты, проветривать помещение.

Поэтому к вечеру им опять пришлось возвратиться под кровлю Чокроборти. Сегодня это весьма огорчило Ромеша. Он весь день мечтал, как вечером, сидя в этом тихом домике, при свете лампы, он будет изливать свою душу стыдливо улыбающейся Комоле. Теперь же, предвидя задержку с переездом еще на несколько дней, он отправился в Аллахабад, чтобы устроиться в местную адвокатуру.

Глава тридцать пятая

На следующий день Комола пригласила Шойлоджу на обед в свое новое жилище. Молодая женщина, накормив Бипина, проводила его на службу, а затем пошла к подруге. Уступая настояниям Комолы, дядя решил освободиться на этот день и устроил в школе каникулы. Под деревом ним женщины разложили всю провизию и при деятельном участии Умеша занялись стряпней.

Когда обед был приготовлен и все поели, дядя удалился в дом подремать, а подруги, усевшись в тени, стали вести свои нескончаемые разговоры. Спокойная беседа зимним солнечным днем на берегу реки в густой тени дерева так успокаивающе подействовала на Комолу, что все ее тревоги унеслись далеко, далеко, словно коршуны, которые парят в вышине и на фоне безоблачного неба кажутся едва заметными точками.

День не успел еще угаснуть, как Шойлоджа забеспокоилась, стала собираться домой, — скоро должен был возвратиться со службы ее муж.

— Неужели ты хоть на один день не можешь отступить от своих правил, сестра? — спросила ее Комола.

Шойлоджа ничего не ответила; слегка улыбнувшись, она коснулась рукой подбородка Комолы и отрицательно покачала головой. Затем вошла в дом и, разбудив отца, сказала, что собирается домой.

— Идем с нами, милая, — обратился Чокроборти к Комоле.

— Нет, — ответила она, — мне тут надо кое-что сделать, я приду попозже.

Дядя оставил с Комолой своего старого слугу и Умеша, а сам отправился проводить Шойлоджу. У него еще были здесь какие-то дела, и он пообещал скоро вернуться.

Комола окончила свои хлопоты еще до захода солнца. Плотно укутавшись в теплую шаль, она вышла в сад и села под развесистым деревом. Там, далеко на западе, за высоким берегом, у которого стояли парусники, устремляя в багровое небо свои черные мачты, садилось солнце.

К Комоле тихонько подошел Умеш.

— Мать, ты давно не жевала пана. Перед тем как уйти из дома дяди, я взял его и принес сюда, — и он протянул ей завернутый в бумагу пан.

Комола, наконец, очнулась и, заметив, что уже совсем стемнело, поспешно встала.

— Мать, господин Чокроборти прислал за тобой экипаж, — проговорил Умеш.

Перед тем как уехать, Комола вошла в дом, чтобы еще раз взглянуть, все ли в порядке.

В большой гостиной, на случай зимних холодов, был устроен камин. На каминной доске горела керосиновая лампа. Туда же положила Комола сверток с паном и еще раз обвела глазами комнату, перед тем как выйти. Вдруг на бумаге, в которую был завернут пан, она увидела свое имя, написанное рукой Ромеша.

— Откуда ты взял эту бумагу? — обратилась она к Умешу.

— Она валялась в углу комнаты господина, я поднял ее, когда подметал пол.

Комола стала читать, стараясь не пропустить ни слова. Это было письмо Ромеша к Хемнолини. По рассеянности он совершенно о нем забыл. Комола прочла все до конца.

— Что же ты все стоишь, мать, и молчишь, — заговорил Умеш. — Ведь скоро уже ночь.

В ответ не раздалось ни звука.

Взглянув на лицо Комолы, Умеш испугался.

— Ты разве не слышишь меня, мать? Пойдем домой, уже совсем стемнело.

Но девушка не шелохнулась, пока не явился слуга дяди и не доложил, что, экипаж давно ожидает их и пора ехать.

Глава тридцать шестая

— Тебе нездоровится сегодня, сестра? Голова болит? — спросила Шойлоджа.

— Нет, ничего, — ответила Комола. — Почему не видно дяди?

— В школе каникулы, и мама послала его в Аллахабад навестить сестру, она уже несколько дней нездорова.

— А когда он вернется?

— Думаю, он задержится там не больше недели. Ты слишком утомилась, устраивая свое бунгало, у тебя очень усталый вид. Поужинай сегодня пораньше и ложись скорее спать.

Самое лучшее было бы рассказать все Шойлодже, но Комола не могла решиться на это. Кому угодно, только не Шойле; сказать ей, что человек, которого она столько времени считала своим мужем, в действительности не муж ей, — казалось Комоле совершенно невозможным.

Запершись в спальне, девушка при свете лампы перечитала письмо. Имени и адреса на письме не было, но было ясно, что адресовано оно женщине, на которой Ромеш хотел жениться, и что из-за Комолы ему пришлось с ней расстаться. Ромеш не скрывал и того, что любит эту женщину всем сердцем, и лишь из жалости к одинокой девушке, которая по несчастной случайности оказалась на его руках, он, не имея иного выхода, решил навсегда отказаться от своей любимой.

Теперь Комола, наконец, поняла отношение к ней Ромеша, начиная с их встречи на отмели посреди реки и кончая Гаджипуром.

Все это время Ромеш не считал ее женой и не знал, как с ней поступить. Комола же относилась к нему как к мужу и, ни о чем не подозревая, собиралась создать домашний очаг на всю жизнь. И сейчас, когда она думала об этом, стыд впивался в нее своим раскаленным жалом. Она готова была провалиться сквозь землю, когда на память ей приходили всевозможные эпизоды их совместной жизни. Этот стыд запятнал всю ее душу, — и от него не было спасенья!

Резким движением Комола распахнула дверь и вышла в сад. Была темная зимняя ночь, от черного неба веяло холодом. Воздух был прозрачен, ярко мерцали звезды.

Перед ней четко вырисовывалась темная роща манговых деревьев. Мысли Комолы путались. Она опустилась на холодную траву и сидела так, застыв, словно каменное изваяние. Глаза ее были сухи, в них не было ни слезинки.

Сколько времени провела она так — неизвестно, но вдруг почувствовала, как холод пронизал ее до самого сердца, и вздрогнула.

Глубокой ночью, когда тонкий луч ущербной луны прорезал темный край неба над молчаливой пальмировой рощей[37], Комола с трудом встала и заперлась у себя в спальне.

Утром, раскрыв глаза, она увидела у своей постели Шойлоджу. Думая, что уже много времени, смущенная девушка поспешно села в кровати.

— Не вставай, сестра, поспи еще немного. Ты, наверно, заболела? Лицо-то как осунулось, да и под глазами темные круги. Что-нибудь случилось? Почему ты не расскажешь мне, что с тобой? — И Шойлоджа, присев на постель, обвила руками шею Комолы.

Грудь девушки судорожно вздымалась; не сдерживаясь больше, она уткнулась лицом в плечо Шойлоджи и разразилась потоком слез. Не говоря ни слова, Шойлоджа крепче обняла подругу. Но через мгновенье Комола вырвалась из ее объятий, встала, вытерла глаза и через силу рассмеялась.

— Ну перестань смеяться, — сказала Шойлоджа. — Знаешь, много я видела девушек, но такой скрытной еще никогда не встречала. Однако не надейся, что тебе удастся скрыть что-нибудь, меня молчанием не проведешь! Хочешь, я скажу, в чем дело? Ромеш-бабу не прислал тебе из Аллахабада ни одного письма — вот ты и рассердилась, гордячка какая! Но пойми, он уехал по делам и через два дня вернется. Зачем же так сердиться, ведь не в его силах подгонять время! Перестань! Но знаешь, сестра, вот я даю тебе сейчас столько разумных советов, а будь сама на твоем месте, было бы то же самое! Ведь мы, женщины, всегда плачем по пустякам. Вот видишь, слезы высохли, и ты уже смеешься. Не думай больше об этом!

С этими словами Шойлоджа притянула Комолу к себе и спросила:

— Скажи правду, ведь ты сейчас думаешь, что никогда ему этого не простишь, да?

— Да, да, ты угадала.

Шойлоджа потрепала девушку по щеке.

— Ну, конечно, я так и предполагала! Что ж, посмотрим, посмотрим!