Пепел богов. Трилогия - Сергей Вацлавович Малицкий

придуманное да накрученное с подлинным. Сложное это дело.

— Так, может, и я что-нибудь перепутаю? — не понял Кай. — Ты петь-то собираешься?

— Не открывай глаза, — оборвала его Каттими. — Я уже давно пою, только ты не слышишь. Ну что там?

Надпись была. Сначала она была похожа на масляный след на полоске бумаги. Потом на отсвет солнечного луча. Потом на извив пламени. А потом накатило на охотника оцепенение. Такое, что и чувствуешь все, но ни шевельнуться не можешь, ни слова сказать. И дыхание застревает в груди, застревает. И ужас сковывает все. Непереносимый ужас.

— Все, — сказала Каттими.

Подошла, положила ладони на виски Кая, прошептала чуть слышно:

— Подписано именем Такшана. Но рука не его. Он только подпись ставил. И повторял или обводил каждое слово. Думаю, что рука Истарка.

— Учеников плодит, — прошептал Кай.

— Страшных учеников, — пробормотала Каттими. — И заклинание было страшным. Они все чувствовали, что творили с ними пустотники. Их пожирали живыми. И их детей пожирали живыми. И некоторые видели, слышали, как пожирают их детей, но ничего не могли сделать. Некоторые умирали от ужаса. И их доля была завидной для прочих.

Они покидали город следующим утром. Все горожане вышли их провожать на площадь. Спутники раскланялись с намешцами, пересекли намешский мост, выехали через восточные ворота, от бурлящего среди белых берегов потока Бешеной и серой ленты Хапы повернули на север, в сторону белых пиков Южной Челюсти.

Каттими оглянулась, посмотрела на Кая.

— О чем думаешь, охотник?

— О том, что таких мерзавцев, как Туззи, Таджези, Такшан, надо убивать сразу.

— А я о стражниках на стенах Намеши, — вздохнула Каттими. — Дети. Им всем велики доспехи.

Глава 25

Гиена

Гиена была краем предгорных лугов и глухих лесов. Горных речек и водопадов. Ледников и снежников. Заброшенных штолен тати и их же укромных поселений. В Гиене были лучшие лошади, лучший мед от диких пчел, лучшие сборы лечебных трав и лучшая шерсть, пусть даже никто так не прял ее, как рукодельницы из Кеты. Зато кто был героем всех баек и всех веселых историй? Именно пастух-гиенец, непременно в овчинной безрукавке мехом наружу, с пикой или кнутом в руке, лохматой шапкой на голове и отчаянной бесшабашностью в глазах. И вот что всегда удивляло Кая, где бы он ни сталкивался с выходцами из этой стороны, так оно и оказывалось. И даже если не было ни шапки, ни овчины, ни пики в руке, то все равно в глазах оказывалось нечто такое, что сразу выделяло гиенца из любой толпы. Тот же Таркаши, разве он не был гиенцем? И всю уже давнюю дорогу до Кеты, и даже недавно, в пустом сенном сарае в мертвой деревне, смотрел на Кая и все равно таил грустную усмешку в глазах. Когда-то маленький Луккай спросил у слепого Куранта: «Почему все гиенцы другие?» «Другие? — переспросил слепец, задумался, а потом сказал, жмуря на солнце затянутые кожей глазные провалы: — Они ближе к небу, чем все прочие. Смотрят на остальных сверху вниз. Многое видят».

Вот и теперь, когда за спиной осталась Намеша, когда дорога поползла сначала на гиенские увалы, потом запетляла между гиенских скал, готовясь подняться на гиенские же предгорные луга, все хотелось Каю оглянуться назад и посмотреть на весь Текан. Может быть, и удастся увидеть что-то такое, что ведомо одним лишь гиенцам? Удастся поселить в глазах озорную смешинку вместо раздирающей сердце тревоги? Но нет, и позади, и впереди была лишь одна дорога, над которой низкое небо стелило серые тучи. И шел снег.

Каттими неплохо держалась в седле и не тряслась от холода в первую ночевку, но, когда к полудню второго дня Кай заметил, что девчонка прикусывает нижнюю губу, решительно свернул с дороги. Мороза не было, да и снега оказалось в лугах немного, ветер выдувал его в низины и расщелины, заметал следы чаянных и нечаянных путников, сек лицо и только лохматым гиенским лошадкам не приносил никакого вреда. На взбугрившейся снежной пустоши лохматой шапкой торчал лесок, который и приютил путников. Лошадки остались лакомиться хвоей в молодом сосняке, а Кай и Каттими нырнули под крону старой ели и оказались в снежном доме, в котором царила тишь и безветрие.

Кай сгреб в кучу сухую хвою, принялся сплетать заклинание, но со смехом и шутками зажег огонь только с пятой попытки.

— С огнивом удобнее, — заметил он весело, но прислонившаяся к колючему стволу Каттими не согласилась:

— Удобнее с магией. Только ты лепишь ее как тяжелую кувалду, а надо-то забить крохотный гвоздик. Не бросай в пищу горсть соли, бросай щепотку. Не рой под основу дома пропасть, замучаешься сыпать в нее камни. Не расправляй крылья, если нужно спрыгнуть с порога.

— Ох, сколько мудрости за один раз, — удивился Кай. — Ты как?

— Будь бережлив и незаметен, — прошептала Каттими. — И лучше и в самом деле пока обойтись огнивом. А если близко будут чужие уши, так и без него. Что у нас с дымом?

— Никакого дыма, — уверил девчонку Кай. — Только сухие ветви, хвоя. Весь дым идет по стволу, тонет в снежных шапках. Разогреем ягодный отвар, лепешки, двинемся дальше. Ты не ответила мне. Как твоя рана?

— Уже в порядке, — улыбнулась Каттими. — Слабость пока не отступает, но отступит, как только встряхнет нас опять какая-нибудь неприятность. Поверь, я бы уже давно прыгала как малолетка на цветущем лугу, но тогда, в Хилане, слишком глубоко нырнула. Когда пила кровь, словно сама стала пустотной мерзостью. И пока стояла, ждала, чтобы наполнилось заклинание, пропиталась ею, копотью покрылась. Так что нужно время, чтобы стряхнуть все это с себя. И смыть. Изнутри тоже, так что разогревай, разогревай ягодный отвар.

— Может быть,