Отрочество - Сусанна Георгиевская

— Знаете, — ни с того ни с сего сказал Саша, — сегодня мне было очень страшно одному в музее, откровенно говоря.

— Да, да… Человеку часто, брат, бывает страшно. Главное не то, чтобы не было страшно, а чтобы… ну, как бы тебе сказать… ну, не поддаться, что ли. Вот так.

— И я вам хотел сказать, что очень, очень хотел бы быть похожим на вас.

— Вот те здрасте!

— Да, да, как хотите… Я бы хотел быть таким же мужественным и таким же правдивым. Не смейтесь, Иван Витальевич!

— А я не смеюсь!

Озеровский быстрым движением своей крепкой и ловкой руки коснулся гладких волос Петровского. Нет, он не погладил их, он их встрепал так, что волосы поднялись дыбом.

— Спасибо, брат, — сказал он просто. — Не знаю, заслужил ли, но спасибо. А теперь давай поторопимся.

Он всунул в замочную скважину ключ и открыл дверь…

Обо всем этом вспоминал сейчас Озеровский, шагая по мосту.

«Хороший мальчишка, — думал он, — с головой и с сердцем…»

На Невском Озеровский ускорил шаги и пересек улицу. Насвистывая, он вошел на школьный двор.

Фонари еще не горели, но было почти светло — так ярко сияли широкие, словно залитые светом глаза школьных окон.

В закутке двора съезжали с горы на салазках девочки из соседней женской школы. Двор был переполнен голосами. Скользили валенки, взбираясь на скользкую гору. Тут же у горки, всеми забытый, топтался чей-то младший брат, лет этак шести. Он был завернут в пуховый платок и сильно походил от этого на морковку — такой толстой казалась верхняя половина его туловища и такой тоненькой — нижняя, обутая в башмачки и калошки, — морковный хвостик, да и только.

Мальчик жадно смотрел на катающихся и в азарте то приседал, то взмахивал руками.

— Тимофей, вытри нос! — покрикивала на него сестра с вершины горы и, съехавши, сама вытирала братний нос клетчатым носовым платком.

— Эй, барышни, — сказал Озеровский, подойдя к девочкам, — не вредно бы прокатить мальца.

Воцарилось глубокое молчание.

— Освобождай салазки, эй, живо! — скомандовал Озеровский.

Салазки освободили.

— Садись, — сказал Озеровский мальчику, похожему на морковку.

Мальчонка не двигался с места и недоверчиво смотрел на Озеровского своими похожими на черешни глазами.

— Говорят, садись! Смекаешь?

Тот смекнул, сел на салазки и вихрем покатил вниз с ледяной горы.

Сильным рывком подтянул Озеровский на гору съехавшие вниз салазки.

— А ну, садись! — второй раз скомандовал он.

Не смея поверить своему счастью, мальчонка уселся на салазки второй раз.

Прекратив игру в горелки, пришвартовали к ледяной горе мальчики.

Толпа безмолвствовала.

— Еще, — сказал Тимофей и посмотрел на Озеровского снизу вверх, как язычник на идола.

— Еще? — осведомился Озеровский. — Ну что ж, еще!

И в третий раз полетели вниз санки.

Вошедший во вкус брат энергично толкал кулаком колено Озеровского.

— Еще, еще! — вне себя кричал он.

— Разошелся, а? — критически спросил Озеровский. — Нет, так дело, малец, не пойдет. Покатался? Дай теперь другим покататься. Как ты относишься к такому предложению?

Тот относился отрицательно. Раскрывши рот, он опять поглядел на длинного дяденьку снизу вверх своими влажными глазами, похожими на спелую черешню. Но теперь в его взгляде было разочарование.

А неумолимый Озеровский уже шагал к двери школы.

Войдите в положение человека!.. Кто знает, может это были лучшие минуты в жизни Тимофея, брата той третьеклассницы, которая так лихо съезжает с горы, забыв о своем меньшом брате. Суть не в салазках. При чем тут салазки! Суть в справедливости.

— Дяденька, дяденька, скажите им, дяденька!

Но Озеровский был уже на школьном пороге.

Его приветствовал визг дверного школьного блока, и вместе с этой ржавой музыкой чем только не пахнуло на него из раскрывшейся двери — забытым и прекрасным. Школой пахнуло на Озеровского, чудесным временем его школьных лет. Он пошел к раздевалке, и мальчики с любопытством стали глядеть на его пустой рукав.

Следовало, конечно, подумать об этом заранее и подготовить себя. Но Озеровский отличался высокой степенью душевного здоровья и был так избалован любовью — нет, больше того: нежной гордостью окружающих за него, — что как бы и вовсе забывал по временам о своей правой руке. Он вспоминал о ней только тогда, когда ее отсутствие доставляло ему физическое неудобство.

Ни на кого не глядя, он прошел в раздевалку, ловко сбросил своей единственной рукой рюкзак, снял шапку и пальто. На груди у Озеровского блеснула медаль «За отвагу», звезда солдатской Славы и орден Отечественной войны первой степени.

— Весь в орденах и медалях! — долетел до него чей-то взволнованный шопот, и Озеровский прикусил губу, чтобы не рассмеяться вслух.

Отправляясь сегодня в школу, он извлек из коробочки ордена и приколол их к груди: чего-чего не сделает учитель ради любимого ученика!

«А кстати, который час?.. Не встретил. Наверно, сильно волнуется».

Озеровский стал медленно подниматься по лестнице. «Куда все-таки ребята подевались? — подумал он. — Пойти, что ли, в канцелярию спросить?» И вдруг он услышал торопливые шаги. Они были легкие, но их звук подхватывало эхо, и шаги раздавались гулко и звонко, заполняя собой, казалось, все колодезное пространство лестничной клетки.

Он вскинул голову. С пятого или, кто его знает, может быть с четвертого этажа навстречу ему бежала девушка. Ее худое, милое, как будто бы знакомое лицо оборачивалось на бегу в его сторону. Она выбежала из физкультурного зала и была одета в брюки и шерстяную майку.

Задрав голову, он зачарованно глядел вверх.

И вдруг она остановилась и спросила, задерживая дыхание:

— Вы Озеровский?

— Так точно! — ответил Озеровский.

— Старшая пионервожатая Феоктистова. — И она энергически пожала Озеровскому руку. — Простите, — говорила она, все еще задыхаясь. — Понимаете, все вышло так нехорошо… Растяпы! Я послала Яковлева к трамвайной остановке, а Петровского, на всякий случай, к боковому выходу. Джигучев, наш отрядный вожатый, вас тоже ждал во дворе. А вы, наверно, путались, искали?

— Нет, нет, — ответил Озеровский, — я нисколько не путался.

— Ребята вас так ждут! — говорила она. — Понимаете, что это значит для них — доклад об Индонезии! Я как раз заканчивала урок (подтягиваю по физкультуре некоторых отстающих) и вдруг вижу в окошко — как будто вы…

Она говорила быстро-быстро и пыталась выхватить рюкзак, который он держал в левой руке.

Школа в ее лице приветствовала науку.

Она сказала: «вас ждут», а он стоял и продолжал глядеть на нее, как будто не понимая, что она ему сказала.

В эту минуту вбежал Джигучев, проворонивший Озеровского во дворе.

Вбежал и остановился.

В прошлое воскресенье они всем классом были на культпоходе в Мариинском театре, и теперь Зоя Николаевна и Озеровский, стоявшие на лестнице — она на верхней, а он на нижней ступеньке, — напомнили ему почему-то Ромео и Джульетту.

Глава IV

Шторы на окнах актового зала были спущены. Верхняя люстра и боковые канделябры зала горели ярко, словно во время школьных вечеров.

На возвышении, где обычно стоял большой, покрытый красным сукном стол, на этот раз красовались узкий столик и одинокий стул. На столе поблескивали графин и стакан. Торжественный день открытия школьного лектория наступил!

В зале покуда что хозяйничали узурпаторы — второй и третий классы первой смены, этакая не организованная учителем масса. Вечер был не для них, тем не менее они явились раньше других и захватили места получше.

Малыши то и дело вскакивали со стульев и оборачивались на дверь. В промежутках они болтали ногами. Не так-то просто усидеть на месте еще добрых сорок минут. Как назло, дверь то и дело открывалась и чья-нибудь голова заглядывала в зал, — оставить место было неосторожно: не возвратишь невозвратимого. На всякий случай по всем стульям были разложены портфельчики, сумки и тетради. Они должны были оповестить старшеклассников о том, что нечего было зевать.

Между тем маленькая боковая дверка, что у самой эстрады, то и дело распахивалась, и в дверях, как петрушка над ширмой, неожиданно появлялся Яковлев. Волосы у него были взъерошены чуть ли не больше, чем всегда, лицо выражало одновременно нетерпение и жестокую тревогу. Появившись и постояв минутку у двери, он исчезал так же, как появлялся, — с быстротой провалившегося за ширму петрушки. Но ненадолго. Скоро из дверной щели опять высовывалась его вихрастая голова и беспокойные, горящие глаза озирали зал.

Кто бы знал, что испытывал Яковлев, глядя на все эти стулья, сплошь занятые второклассниками и третьеклассниками! Этого только не хватало! Читать доклад об Индонезии мелюзге, которая еще и не слыхала, что на свете есть Борнео и Целебес! Но этого, пожалуй, надо было ожидать: десятиклассники и девятиклассники считают, конечно, ниже своего достоинства прийти слушать шестиклассника. Они и понятия не имеют, сколько знает этот шестиклассник. Изнывая от сочувствия, Яковлев поглядывал на Петровского. Молодец! Держится совершенно спокойно и делает вид, что ничего не замечает. Но не может же он, в самом деле, ничего не замечать!