Отрочество - Сусанна Георгиевская

— А что, много у вас выкапывают этого самого… ну, разных там горшков?

Она улыбнулась:

— Порядочно. Особенно за последние годы.

— Расскажите, — попросил он несмело.

Она не ответила. Лицо у нее было задумчивое, голова слегка наклонилась набок.

— Мажет, вам некогда? — еще тише сказал Даня. — Может, мне лучше уйти?

Она мягко удержала его за руку:

— Нет, нет, зачем же!

С чего начать? О чем расскажешь такому вот мальчику, чтобы сразу задеть его воображение, чтобы даже в том случае, если он никогда и не захочет прочесть ни единой книги о науке, которая стала ее жизнью, он понял все же, что такое труд археолога? Как сделать так, чтобы он ушел от нее не с пустыми руками?

Объяснить, какую задачу решает археология? Как археологу приходится быть подчас этнографом, ботаником, геологом, палеонтологом, чтобы прочесть по едва уловимым признакам в книге времени историю той давно забытой жизни, которую так неохотно отдает назад земля? Можно было бы рассказать ему, сколько экспедиций работает каждый год в самых отдаленных уголках нашей родины. Но нет, это все общее. Это потом…

— Знаете ли вы, чего стоит археологу каждое его открытие, даже самое небольшое? Вот, например, у нас в Армении сохранилось много памятников древнего государства Урарту. Это было могучее государство, которое даже соперничало с Ассирией.

Так вот, примерно за два века до нашей эры южная часть Закавказья входила в состав царства Урарту. Тогда в этом государстве был такой обычай: увековечивать свои походы и большие сооружения — ну, например, постройку нового города, прокладку дороги в горах, устройство водопровода — надписями, которые они высекали на скалах, что называется, на веки вечные.

Одна из таких надписей была высечена над озером Севан, на скале, отвесно спускающейся прямо в воду. Еще в конце прошлого века один археолог попытался снять с нее отпечаток. И знаете, как он это сделал? С великим трудом под скалу, в воду, подвели арбу, на арбу поставили стол, на стол табурет, на табурет стул, а сверху еще один маленький табурет. Все это связали ремнями и веревками, и на этакую шаткую конструкцию взгромоздился археолог. Работать было очень трудно. Но все-таки к вечеру снимок был почти готов. И вот тут-то, на беду, подул сильный ветер. Полотно, прижатое к скале, стало отделяться. Археолог хотел его удержать и вместе со всеми своими табуретками полетел в воду…

— Утонул? — хрипло спросил Даня.

— К счастью, нет. Однако мог и утонуть. Но снимок его оказался неполным. Через много лет еще один научный работник попытался снять копию с надписи. На этот раз он поднялся к надписи на доске, державшейся на канатах…

Даня с тревогой посмотрел на Елену Серафимовну:

— Оборвался, а?

— Что это вы какой кровожадный, Даня! Не оборвался. Но и эта копия оказалась недостаточной.

И вот археологи в третий раз пытаются снять точное изображение с недоступной надписи. Подвешивают к скале стол ножками вверх, и, спустившись в него по веревке, ученый работает стоя в перевернутом столе, как в люльке маляра.

Видите, Даня, сколько приходится иногда положить трудов, смелости, изобретательности, чтобы прочитать одну-единственную надпись длиною в двадцать строк.

На протяжении сорока лет археологи неустанно возвращались к этому же камню с затянутыми известью, полустертыми знаками. Возвращались до тех пор, пока, рискуя жизнью, не сделали свое дело!

И зачем она рассказала ему всю эту историю! Теперь он не найдет себе покоя.

Ему тут же представился толстый канат, свисающий с крутого выступа скалы.

Он — нет, лучше он с Сашей, в башмаках, густо подбитых гвоздиками, таких, какие продаются в магазине «Советский спорт» напротив школы, с сумками, перекинутыми через плечо (как две капли воды похожими на сумки кровельщиков), карабкаются по отвесному склону. Канат раскачивается то вправо, то влево. Сейчас он перетрется, и они полетят вниз.

И вот они… вот кто-нибудь один из них действительно срывается и летит вниз. Другой (тот, который остался на скале) подхватывает товарища. И оба повисают между землей и небом. Они хватаются за колючки, но хрупкие ветки ломаются у них под руками.

«Оставь меня, — говорит Саша, — иди! Наука важнее!»

«Ни в коем случае! — отвечает он, Даня. — Я этого не допущу. Убедительно прошу тебя прекратить всякие разговоры. Нет такого положения, из которого не было бы выхода!»

И они благополучно взбираются на гору, с опасностью для жизни снимают отпечаток с надписи, вырубленной над пропастью. И почему этим урартцам так нравилось писать над пропастями!

Заодно они прихватывают с собой еще какую-то плиту, выломленную из древней стены (стена, между прочим, тоже над пропастью). На плите надпись в прекрасной сохранности. Они решают немедленно доставить свою находку в Исторический музей.

Плита тяжеловата.

Они несут ее то по очереди, то вдвоем. Карабкаются по крутым склонам, проваливаются в ущелье.

Саша ранен — не то сломал, не то вывихнул ногу.

«Потерпи, я тебя убедительно прошу, — умоляет Даня. — До города уже недалеко».

И они идут, идут, идут… А города все не видать.

Саша падает. Он, Даня, поднимает его и говорит: «Мужайся, держись!»

И, взвалив Сашу на плечи, ползет вперед.

Саша стонет.

«Ничего, сейчас, сейчас», — говорит он, Даня, и ползет по-пластунски; на спине у него обессилевший Саша, а в руках — исторический кусок скалы. Пот катится с него градом. Щеки и грудь у него исцарапаны. Порвалась рубашка. Но это ничего. Нет такого положения, из которого не было бы выхода.

Они доползают. Они доползли. Они падают на ступеньки музея и оба лишаются сознания.

А в это время у сотрудников музея обеденный перерыв. Сотрудники идут обедать и видят, что на ступеньках лежат два окровавленных человека, а возле них плита с прекрасно сохранившейся клинописью.

Директор музея, ясное дело, сейчас же сообщает об этом в школу.

Костя Джигучев устраивает сбор отряда.

«Ребята, — говорит Костя Джигучев, — наши пионеры Яковлев и Петровский сделали ценнейшее открытие…»

Ребята сильно удивляются.

«Ваш сын — герой! — говорит отцу Иван Иванович. — Настоящий герой!»

«Я всегда в него верил», — спокойно отвечает отец.

Ну, а мама, конечно, плачет.

«Я его не понимала, — говорит она. — Я вечно пилила его, я устраивала ему скандал из-за всякого пустяка. Но ведь не могла же я догадаться, что он у нас герой!»

«Мама, не будем больше об этом говорить», — коротко и строго отвечает он.

Мать плачет.

И все.

Даня слушает. Он слушает и мечтает под звуки мягкого, мерно рассказывающего голоса. В зале тихо-тихо. По ногам пробегает тепло. Это дышат проведенные где-то под полом трубы парового отопления. Чуть покачивается портьера на окнах. И неизвестно почему Дане очень-очень хорошо. Он искоса поглядывает на Елену Серафимовну, и она ловит его взгляд и отвечает ему едва заметной улыбкой.

Ей, видно, тоже хорошо.

За дверью тоненько бьют часы. Это старинные часы, которые отбивают даже четверти.

— Восьмой час, — говорит Елена Серафимовна. — Вам пора, дружок… Нет, нет, пора, и не спорьте даже. Дома, наверно, волнуются. Не возражайте. Пора, пора…

Елена Серафимовна поднимается. Он подает ей палку:

— Вы… вы меня запишете в археологический кружок?

— А вы разве интересуетесь археологией? — спрашивает она, слегка усмехаясь.

— Да, интересуюсь. Я непременно буду археологом. Я твердо решил.

Елена Серафимовна смеется. Она очень довольна, но, пожалуй, она еще не совсем верит ему.

— Интересно, Даня, сколько раз вы еще будете так же твердо выбирать свою будущую профессию? Вы хотели бы стать ученым? Отлично. Но позвольте вам сначала разъяснить, что такое ученый, человек науки. Видите ли, основные черты ученого — это пытливость, конечно, но и трудолюбие. Непреклонная, терпеливая воля. Может быть, вам случалось слышать: «Гений — это терпение». Кажется, это изречение не очень вам по душе? Ну да, разумеется, на одном терпении, без ума, без таланта, без широкого кругозора, далеко не уедешь. Но ни гений, ни талант, ни даже просто блистательные способности не могут, как мне кажется, быть проявлены без подлинного терпения, без труда упорного, постоянного, систематического. Это касается людей любой профессии, а уж об ученых и говорить нечего! Ученый не имеет права уставать. Через скуку, через бессчетное количество неудач приходится порой продираться, чтобы добыть ничтожную подробность, подтверждающую его мысль, а иной раз и опровергающую ее…

— Я продерусь… Под салютом могу поклясться! — серьезно, почти угрюмо перебивает Даня и, неловко поклонившись, спускается по лестнице.