Разговоры о (не)серьезном - Юлия Поселеннова

несколько недель. Родители сидели молча, как разведчики на допросе.

— Что случилось? — спросила я, чуя что-то нездоровое.

— Все хорошо, иди, делай уроки, — сказала мать, как будто слова резали ей горло.

Я послушно пошла, а, запершись в комнате, включила музыку и приклеилась ухом к двери. Из всего разговора моя детская память вырвала только обрывок диалога.

— Я не могу больше так жить — говорил за дверью голос мамы — Нам с дочерью нужен нормальный отец, а не приходящий. Ира скоро забудет, как ты выглядишь.

— Юль, пойми, — голос отца трескался, как старая ваза. — Я не могу без этих поездок. Это моя жизнь.

— Тогда проваливай к чертовой матери! — голос мамы взлетел вверх до визга и снова упал, как подброшенный мяч. — Уходи, Саша.

С тех пор прошло уже восемь лет, а я так и не простила отца за то, что он выбрал не нас с мамой, а какие-то эмпирические поездки. И когда, год назад, он умер в одной из них по неизвестной причине, я, как не странно, почувствовала облегчение, а не горе. Я чувствовала, что победила: он выбрал неправильно и поплатился за это.

Сначала, когда родители развелись, папа пытался наладить со мной отношения: приносил игрушки, как будто мне было 5 лет, дарил книги, которые я читала тайком, чтобы не показать свой интерес к папиным подаркам. Но я больше не сказала ему ни слова.

Сегодня я вскочила в 5 утра, как будто кровать подо мной подпрыгнула до потолка. Мама, разумеется, смотрела 12 сон. Но уснуть я так и не смогла, поэтому пошла на кухню, заварила крепкий кофе и закурила противные, тонкие сигареты, которые купила в отсутствие моих любимых. Через полчаса и три сигареты в кухню вошла заспанная мама.

— Надымила, как в табакерке — зевнула она. — Чего не спишь, тебе по вторникам, вроде, ко второй паре.

Я неопределенно пожала плечами.

— Сегодня годовщина смерти отца. Не пойдешь?

Я сделала вид, что у меня ничего не спросили.

— Может ты перестанешь вести себя, как ребенок, — вздохнула мать. — Я пойду в обед, раньше я нигде цветов не куплю.

«Нормально, — подумала я — В обед на кладбище. Будто в порядке вещей, как в бистро за хот-догом. И сказано соответствующе».

— Тебе не кажется, что ты сегодня много куришь? — словно вспомнила мама.

Я снова пожала плечами.

— Открой форточку, как в табакерке. — повторила она и ушла смотреть 13 сон.

Мне было как-то не по себе. А действительно, почему бы не сходить. Шесть утра, спать я уже не буду, прогуляюсь пешком до центра, а по дороге зайду, хоть гляну, как могила выглядит. «Блин, как про выставку говорю» — мысль пронеслась со скоростью затяжки четвертой сигаретой. «Пойду» — решила я.

Было холодно, хотя стояла середина мая. Я закуталась в легкий пиджачок, надетый больше для форса, чем для согрева. Но воздух был свежий, дышалось легко, и я буквально долетела до городского кладбища.

Оно казалось островком безмолвия в и так тихий час. Я стала искать ФИО папы среди новых могильных плит. В мою бытность года четыре назад убитым готом я облазила это место вдоль и поперек и знала, как на нем ориентироваться. Неудивительно, что поиски оказались недолгими. Но чувство, что я пришла не на кладбище, а в музей, позырить на новые поступления, меня не оставляло. Я усмехнулась своим мыслям и тут же ударила себя по губам, будто сказала похабщину. Странно, мама была уверена, что умрет раньше, она была старше года на два или три.

Ветер, бросивший мне в лицо мои же собственные волосы, прервал мои мысли. Я отвернулась по ветру и обнаружила, что не одна я сегодня такая ранняя. Через несколько могил от меня стояла женщина в черном плаще, с капюшоном, надетым на самые глаза и с охапкой красных роз в руках, прижимаемых к груди. Она не глядела праздно по сторонам, как я. Ее фигура была какая-то сгорбленная, наклоненная вниз до предела, будто она могла дотянуться до погребенного под плитой человека. Будь на кладбище полно народу, заиграй громкая музыка, раздайся пушечный выстрел — она не заметит. Мне казалось, что она здесь уже давно, хотя я не видела, как она пришла. Она все прижимала цветы к себе, словно если она положит их, то связь между ней и умершим потеряется. Ко мне прокралось чувство, что мы заговорщики, пришедшие для какого-то неземного, невербального общения, и тут же меня кольнул упрек совести — я же была без цветов. Действительно, как на выставку пришла. Я смотрела, как завороженная на черную, тонкую, как тростник, фигуру.

Тут снова подул ветер, но теперь с еще большей настойчивостью, как последний рывок давно ушедшей зимы. Ветер надрывался, будто хотел сделать именно то, что сделал. Видимо в такую рань женщина не смогла найти свежих цветов, может, у нее не хватило денег, или еще по какой причине, только цветы были явно не свежие и их лепестки под порывами ветра стали облетать и кровавым фейерверком опадать на землю и соседние могилы. Женщина будто проснулась, но, казалось, не понимала, что на самом деле происходит. Она пыталась руками схватить улетающие от нее лепестки, как последнюю надежду. Как Марена, ловящая души грешников, чтобы вернуться к любимому.

Окончательно выбившись из сил, она села на корточки, обнимая оставшиеся в руках полуоблетевшие стебли. Я видела, что плечи ее подрагивали, очевидно, она плакала. Известно, что человек больше плачет над чужим подсмотренным горем, чем над своим собственным. Вот и я попалась на эту удочку. Я почувствовала, как по левой щеке поползла предательская слеза. Я уже и забыла о могиле отца, которую бессовестно топтала и потянулась за пятой за утро сигаретой.

Тут мне показалось, что стало как-то тише. И ветер стих. А до слуха донеслись тихие звуки птичьей песни. Деревьев рядом было множество, но их обсели обычные кладбищенские обитатели — вороны и галки. Они никуда, естественно, не делись, и откуда слышится пение, было непонятно. Но птица пела все громче, разливаясь теплыми волнами. Первая мысль была о названии птицы, ибо такую я еще не слышала. Может, это какие-нибудь особенные, кладбищенские. Но мысль влетела в одно ухо, а в другое вылетела, а песня осталась.

Сколько прошло времени, я не знаю. Мне казалось, что я впала в нирвану. Была только чудесная песня незнакомой птицы. Очнувшись, я увидела, что женщина перестала плакать, уложила остатки цветов на могилу, кивнула куда-то наверх, мне казалось, она улыбалась, и ушла