Записки рыболова и странника - Николай Кисляков

Василий Петрович, недавно так расстроенный, беззастенчиво хохочет. Я не вижу в столь грустном эпизоде ничего смешного и обиженно говорю об этом Василию Петровичу, чем вызываю новые взрывы хохота. Под конец он жалуется, что у него, дескать, скулья болят от смеха. А я стою перед ним голенький и, чертыхаясь, выжимаю одежду.

Вдруг Василий Петрович как-то сразу становится серьезным и показывает рукой вниз по течению реки. Там плывет его удочка. Василий Петрович раздраженно замечает, что ему было бы жаль потерять такую хорошую удочку из-за какого-то охламона, называющего себя рыболовом, но не умеющего даже управлять лодкой. Бегу по берегу и плюхаюсь в воду…

И снова извилистая тропинка ведет в как-то обжитую, но неизвестную мне, а значит, таинственную даль.

Сегодня и позже будут одолевать меня смутные воспоминания детства, немного грустные, как все, что ушло невозвратно, оставив лишь полустертый след в дальних уголках памяти. Странно: все будет мне казаться Хопер рекой моего детства. Что-то подобное было со мной в Ленинграде — я всегда остро чувствовал необыкновенный этот город, так, будто всегда он был для меня родным, давно известным, немного только забытым после долгой разлуки. Так и Хопер. Не видел я на родном Дону ни лодок — долбленок, ни меловых гор, к которым река часто прижимается бок о бок, ни темно-зеленых дубрав. Может быть, будет напоминать мне Хопер «старый» Дон чистотой воды (ведь говорили же, бывало, что донская вода чиста, как слеза), первозданной свежестью природы, тишиной, которая теперь у нас, на Дону, так бесцеремонно, безоглядно взрывается многоголосым шумом бесчисленных баз отдыха, ревом транзисторов, моторок.

Кстати, пройдя почти до самого устья Хопра, я видел всего две-три моторки. То ли потому, что берегут здесь тишину, здоровье реки, то ли по какой другой причине, не знаю, но моторок на этой реке, к счастью, мало. С горечью думаю, что эти моторные снаряды давно уже стали исчадием ада не только на Дону, но и на его рукаве — некогда красивой и рыбной реке Аксай. Множество моторок снуют по реке с раннего утра до позднего вечера.

Вот обычная картина летнего выходного дня: не успеет утихнуть оглушительный рев одного алюминиевого чудовища, как из-за поворота нарастает настырный гул другого… И, смотришь, торжествующе и гордо сидит за рулем алюминиевого чуда дюжий молодец, этакий речной волк. И не нужны ему ни сила, ни мужество, чтобы на бешеной скорости вспарывать беззащитное живое тело реки. Над водой стоит голубоватый туман выхлопных газов. Искать в такие дни покоя и тишины на реке — все равно, что в большом городе выйти «подышать воздухом» на забитую автомобилями улицу.

Противоестественно все это: незаметно, исподволь, с неограниченным развитием частного речного флота (а есть ли в этом особая нужда?) возникла такая ситуация, когда одиночки сиюминутного удовольствия ради могут безнаказанно подрывать здоровье реки, загрязнять воду, подмывать берега, портить отдых окружающим, которых, конечно же, куда больше, чем владельцев моторных лодок.

Положение с моторками стало катастрофическим. Вода превратилась в арену азартных гонок. В таком виде и в таком количестве, да еще и на малой реке, моторки стали постоянной угрозой для купающихся, на моторках браконьеры проникают в заводи, в места нереста рыб и легко уходят от преследования.

Таким малым рекам, как Аксай, особенная беда от моторных лодок. Река узкая, мелководная, а лодки носятся на большой скорости, выплескивая воду на берега. Берега обваливаются, ускоряя заиление, умерщвляя реку, постепенно превращая ее в сточную канаву. Потом, как это водится, мы начнем «спасать» реку путем расчистки ее русла с помощью земснарядов и экскаваторов. Но теперь известно, что таким образом лечат последствия, а не причину болезни. После расчистки русла машинами получается канал, а не река. Кроме того, очищенное русло в считанные годы заиливается вновь.

Слов нет, отдых на воде, конечно же, прекрасен, но он превращается в непозволительную роскошь, а в наше время — далее в варварство при езде с мотором. Только явный вредитель поедет на автомобиле по хлебному или картофельному полю. Под колесами машины — мертвый асфальт. А моторная лодка несется по живой, по священной воде, по чудесным садам из водорослей, по стаям впадающих в безумство рыб, которые не могут даже нереститься, когда над ними грохочет это почуявшее волю железо.

Теперь стало модно поругивать научно-технический прогресс, когда говорят об охране окружающей среды. А он, этот прогресс, дав нам множество благ, лишь резко отделил, «проявил» равнодушную, наиболее эгоистичную что ли, часть человечества, живущую днем сегодняшним. Равнодушие и еще раз равнодушие к природе, потребительское отношение к ней, известный консерватизм человеческой психики, мышления, эгоизм — вот, пожалуй, истинные причины загрязнения и обеднения рек, да и не только рек.

На наших глазах происходят разительные изменения в окружающей среде, но куда медленнее меняется психика человека. Зачастую мы еще умом, а не сердцем, понимаем, что охрана всего земного характеризует гражданскую и социальную зрелость человека, что наступило то время, когда в каждом из нас должна воспитаться, проявиться личная потребность сохранить экологическое равновесие в природе. И это время не ждет. Давно ли горделиво писал я в школьном сочинении: «Мы не можем ждать милостей от природы». Стоит ли ждать, когда сын мой с грустной иронией будет добавлять: «После того, что мы с ней сделали».

ГЛАВА V

Психологические эксперименты. Одиночество. Подарок Ахмета. Огневка. Прасковья.

Я не боюсь тараканов, мышей, зайцев, бегемотов, слонов и даже пчел. И — не выношу комаров. Сызмальства у меня весьма натянутые отношения с этой шумной кровожадной братией. Впрочем, кто равнодушен к комарам?

Однажды был в гостях у знакомых. Есть у них бесценное сокровище — двадцатитрехлетняя Мила, имеющая высшее зоотехническое образование. Мила, это восхитительное создание природы в джинсах, опоясанное широким ковбойским ремнем, не страшится, кажется, ни черта, ни дьявола. Она может явиться домой далеко заполночь и запросто утихомирить отца, пытающегося по старой дурной привычке схватиться за ремень.

Душным летним вечером мы сидели в наглухо закрытой комнате и — что нынче в гостях делать! — смотрели телевизор. Не получив в свое время должного воспитания, я веду себя в гостях, как дома. Не подумавши, я брякнул, что было бы неплохо открыть форточку. Конечно, это была бестактность. Лица моих знакомых вытянулись. Мила слегка побледнела.

— Мила не выносит комаров, — сказал папа.

— Она из-за этого в колхоз не поехала, — сказала мама.

— Но ради гостя, — самоотверженно сказал папа, взял стамеску, выковырял из щелей зимнюю замазку и открыл форточку.

Тут же — как будто он ждал этого события давным-давно — в комнате дружелюбно забрунчал комар. Залетел-таки, проклятущий, хотя это был, наверно, распронаединственный комар на весь городской микрорайон.

Мила взвыла, панически отступая перед атакующим противником, забралась на софу и стала исступленно отбиваться от комара ковбойским ремнем. На помощь подоспела мама с полотенцем в руках. Битва шла не на жизнь, а насмерть. Силы оказались слишком неравными, и комар пал жертвой собственной неосторожности.

Если вы провели отпуск на Дону и, млея от восторга, рассказываете о прелестях такого отдыха, вам обязательно зададут вопрос: «А комаров кормили?». Только очень мужественные люди не то чтобы не боятся, а умеют скрывать боязнь перед комариным воинством.

Предполагаю, что патологический страх перед комарами остался с тех недавних времен, когда пойма Дона изобиловала озерами, ериками, протоками и когда мы не были еще столь могущественными, чтобы могли с легкостью необыкновенной уничтожать не только комаров…

Отправляясь на неведомый Хопер, я запасен средством против комаров — «Дэтой». Забегая вперед, должен клятвенно заверить заинтересованных лиц, что но слышал и не видел здесь ни одного комара. То ли это еще одна приятная особенность этой реки, то ли по каким-то причинам местные комары избегали человека с Дона.

Судьбе угодно было избавить меня от «Дэты» в первые же дни странствия. Случилось это так. Двигаясь вдоль берега, я еще издали заметил преогромный пень, на котором, не то что сидеть — лежать можно. В любом деле меня не покидает мысль о перекуре. Она же толкнула меня к этой лесной скамейке, заставила поспешно бросить рюкзак. Рюкзак без промашки угодил в камень как раз именно тем местом, где находился флакон. Разумеется, если бы хотел сделать это нарочно — наверняка бы промахнулся.

Не без удовольствия называя себя всякими нехорошими словами, вытряхиваю из рюкзака весь продовольственный запас и бреду дальше, тревожно размышляя о том, что не скоро будет на моем пути магазин.