Ротмистр - Вячеслав Юрьевич Кузнецов

черту, отделяющую солдата от негра Джонсона из Одессы. Он пытается себя убедить, что никого не хотел убивать, но получается плохо.

Гуляков лезет в фанерный сундучок, достает тряпицу, разворачивает, на ней — два ордена Святого Георгия и заколка — бабочка Александры.

     Ты не плачь моя ненаглядная,

     Службу царскую я иду служить,

     Не один сам-друг, а с лихим конем.

     Так не плачь, не плачь, красна девица,

     Бог даст, вновь приду я к тебе на нем…

Полог откидывается, вбегает улыбающийся Егоров. Гуляков быстро прикрывает тряпицей ордена.

— Александр Иванович, на коммутатор телеграфировали из штаба армии, велено вам передать: к вам жена приехала, с дочкой! Поезд должен к вечеру в Оренбурге быть!

Гуляков выпрямляется, растерянно перекладывает бумаги с места на место, надевает портупею с кобурой, потом снимает ее, встает и быстро выходит из палатки. Его сердце стучит где-то в горле.

На взлетной полосе — аэроплан, винт расчехлен. Гуляков, спешившись со взмыленной лошади, бросает поводья и бежит к самолету, поднимается в кабину, заводит двигатель. Размахивая руками, механик Алеша старается перекричать шум мотора:

— Товарищ комбриг! Нельзя лететь! Товарищ комбриг! Вот же шпилька, я тягу рулей высоты еще не законтрил!..

Гуляков уже в шлеме — он то ли не слышит, то ли уже перестал считать важным что бы то ни было в мире, кроме как быстрее оказаться на перроне в Оренбурге. Он выглядывает из кабины и весело кричит Алеше: «От винта!»

* * *

Запах гари разносится далеко по степи. Огонь уже погас, лишь дымится еще резина колес аэроплана. Местная живность осмелела, надеясь отыскать что-нибудь съестное. К лежащему телу пилота подбежала степная лисица, обнюхала грудь человека, лизнула крови. Ей понравилось…

* * *

Вокзал в Оренбурге — еще более пыльный, час сама столица степного края. Осоловелого вида дворник на перроне не столько убирает пыль, сколько разгоняет ее окрест.

Прибывающий поезд — всегда событие, народ снует вокруг: одни встречают, другие надеются что-то продать, третьи просто глазеют. Белые от пыли пассажирские вагоны, лязгнув, останавливаются. Открываются двери, из вагонов лезут люди с баулами, сумками, мешками. Последней по ступенькам одного из вагонов спускается женщина, ведя за руку девочку лет четырех с белым бантом в волосах. У них на двоих только небольшая дорожная сумка.

Она достает листок бумаги и читает, спрашивая что-то у проходящих по перрону патрульных красноармейцев и одновременно ловя за руку непоседливого ребенка.

Красноармейцы указывают направление, и женщина с девочкой идут через пути. Натыкаются на стоящий состав, обходят его со стороны паровоза и попадают на другой перрон, где толпятся военные. Там стоит затянутый кумачом артиллерийский лафет, с которого солдаты сняли и поднимают в вагон закрытый гроб.

К вагону приставлены десятки венков. Женщина подходит ближе, и в глаза ей бросается надпись на ленте: «Доблестному защитнику власти трудящихся Александру Ивановичу Гулякову от Реввоенсовета Туркестанского фронта».

Женщина застывает на месте, ее лицо каменеет. Девочка в нетерпении прыгает рядом, дергая мать за руку и не понимая, почему они никуда больше не спешат…

* * *

На первой полосе газеты «Красный Оренбург» на следующий день была опубликована заметка под заголовком «Проводы погибшего героя».

«Траурный поезд на перроне был встречен ротой почетного караула. Присутствовал комфронтом тов. Корк. Гроб покойного был украшен зеленью и венками. Тело тов. Гулякова, погибшего при аварии самолета, отправлено в г. Москву».

Ухоженные руки, на одном из пальцев которого — перстень с красным камнем в виде головы змеи, закрывают газету, кладут на стол, ставят рядом две рюмки и графин.

Лев Давидович Бронштейн наполняет рюмки. Одну пододвигает собеседнику — это Завалишин: холеный, одетый в хороший костюм.

Троцкий предлагает:

— Давайте не чокаясь. Хотя в высшей степени дурацкий ритуал — мертвому все равно, чокнемся мы тут или нет.

Выпивают, несколько секунд молчат. Завалишин замечает:

— Красивый перстень у вас, старый, наверное…

— Когда его изготовили, Завалишин, не только вас, но и вашей прабабушки в проекте не было.

Лев Давидович продолжает:

— Наивный солдафон, конечно, был. Но — отважный человек, надо признать. Один из немногих, кто передо мной не лебезил и не заискивал. У меня были на него определенные виды. Тем паче, что Корк — не жилец…

Завалишин хрустит пальцами:

— Товарищ нарком, прикажете по нашей линии с Корком поработать?

— Этим уже занимаются. Вы вот что, Семен Пантелеевич — наведайтесь-ка аккуратно во все трудовые лагеря в округе. Они должны приносить прибыль, но чтоб без эксцессов, как с идиотом Джанибековым. Эти обезьяны обязаны работать, но не до смерти, это нерационально и чревато дополнительными издержками по подавлению.

— Есть, понято.

— В Оренбурге к вам подойдет человек, покажет вот такой же предмет (достает из ящика стола золотой кулон в виде циркуля на цепочке). Кто бы он ни был, выполнять его распоряжения как мои собственные. И передайте ему то, что заработано лагерями за последние полгода…

— Лев Давидович… товарищ нарком, ну а если Корка… то кто потом…

— Выбросьте из головы мечты о командовании фронтом. Потому что Завалишин ваша фамилия, а не Гуляков…

* * *

Совсем стемнело. В углах ангара запищали крысы. Свеча в подстаканнике почти прогорела.

Гуляков сидит на стуле прямо, с ровной спиной, руки ладонями вниз лежат на коленях.

Священник вздыхает:

— Ты улетел, не выболев своих грехов. Как и я…

Он тяжело встает со скрипнувшего табурета, подходит к Гулякову. Ставит стакан со свечей поближе, лица ярче освещаются. Священник говорит тихо, но так, что не мешает и грохот железа на крыше:

— Выше сил ноши не бывает. Поэтому с крестом, что достался, путь только один — вверх. К небу, которое ты так любил. Вниз — да, легче, но вниз падаешь, а не идешь. Ты свой выбор сделал, никто не мешает нам выбирать, мы свободны. Но потом спросится. Прощай, летчик…

Они подходят к двери, священник с трудом открывает ее, внутрь врываются ветер с дождем. Одной рукой удерживая створку двери, другой батюшка подает Гулякову тряпицу. Тот ее разворачивает, в ней — заколка — бабочка Александры.

Фигура священника, едва заметная в сумерках, останавливается в нескольких шагах от ангара, и сквозь шелест дождя доносится его голос:

— Да, забыл сказать: у нее всё в порядке. Она страдает, а значит, все хорошо…

Его фигура сливается с темнотой.

Эпилог