Ротмистр - Вячеслав Юрьевич Кузнецов

протянуть: полтора фунта хлеба и осьмушка бараньего жира в день. Джанибеков с братьями приезжают раз в неделю, подводами пряжу вывозят. Там даже поп есть — прибился, когда с Поволжья люди от голода бежали. Его не трогают…

— С какой стати регулярная армия должна лезть на объект, где гражданское лицо распоряжается? ОГПУ на это имеется, — недоумевает Гуляков. Он ломает сургуч, открывает пакет, поданный красноармейцем, читает и бросает бумагу на стол, прижав ее кружкой с самогоном, чтобы не улетела. Встает и надевает гимнастерку:

— Ну, вот тебе, Егоров, и грибочки. Командарм лично пишет, что лагерь — это есть крайне важный для республики объект. И вверенной мне бригадой там нужно обеспечить революционный порядок.

Комбриг бьет кулаком по столу, самогон расплескивается на бумагу:

— И при этом, Егоров, докладывать об усмирении людей, которые горбатятся на товарища Джанибекова, я должен лично командарму, и более никому. Поднимай роту, сам поведешь. Я на аэроплане. Надо глянуть, что за рабовладелец тут завелся…

ГЛАВА 10

Трудлагерь представляет собой два барака, обнесенных забором из колючей проволоки, и вышки с охранников. В центре вытоптана площадка наподобие плаца. На ней что-то наподобие эшафота — возвышение из грубо сколоченных досок с длинной скамьей с веревочными петлями на концах.

Солнце палит так, что дерево едва не дымится. Возле помоста что-то обсуждает группа людей — они в военной форме, но без знаков различия, вооружены револьверами. Один, азиатской наружности, несмотря на страшное пекло — в кожанке. У него лист бумаги, он что-то отмечает карандашом, поминутно отирая потное и злое лицо.

Чуть поодаль на чурбаке сидит совершенно неуместный в этом пейзаже православный священник — крупный, коренастый, с непокрытой головой, в солдатских ботинках и серой от пыли рясе.

Тот, что в кожанке, орет на людей в форме:

— Почему не закрыли план? Я за что вас кормлю?

Один из охранников подает голос:

— Жарко, товарищ Джанибеков. Невмоготу работать, люди падают. Зухра обещала, что потом все наверстают.

— Я сколько еще буду про эту бабу слушать! Мне плевать, какого она знатного рода. Сюда ее, быстро, всю ее бригаду! Ты мне рожу-то не делай тут. Бегом!

Охранники размашистым шагом идут к баракам и спустя какое-то время пригоняют десятка два людей в тряпье, изможденных до состояния скелетов, обтянутых загорелой до черноты кожей. Один из охранников бьет обессилевшего работягу прикладом винтовки по голове, тот совсем обмякает, его волокут под руки.

На плацу выстраивается шеренга из заключенных, прячущих затравленные глаза. Джанибеков идет вдоль строя и останавливается напротив женщины: даже тряпье, в которое та одета, не может скрыть достоинства. Она глядит в глаза Джанибекова, что по восточным правилам уже вызов мужчине.

— Зухра, мне сколько терпеть твое классовое хамство? Я сказал и больше повторять не буду: вы живы, пока я хочу. А я хочу этого, пока вы работаете. План — это закон! Кто закон не исполняет, тот мой личный враг. И тебе, Зухра, я не позволю баламутить людей. Ты кто такая есть? Ты — басмачка, враг народа! Я предупреждал, что будет, если не угомонишься? Предупреждал.

Он командует:

— Двое крайних ко мне с лопатами быстро! Рыть здесь яму в рост, пять штыков на пять. Выполнять!

Он обращается к остальным:

— Она хочет, чтобы здесь действовали ее мусульманские законы? Я согласен. Я тоже по роду-племени человек восточный. А что на Востоке делают с женщиной, которая ослушается и проявит неуважение к мужчине? Вы знаете. Охрана! Пять человек — за камнями. Но чтоб не крупные, эта мера у нас будет воспитательная. То есть не быстрая…

Священник, стоя спиной к Джанибекову, молится, глядя в небо. Заключенные в строю, молчат, не смея поднять глаз.

Джанибеков смеется:

— Поп, ты чего отвернулся? Ты ведь собака неверная для них. Они, дай волю, тебя распнут тут на заборе и шмотки поделят…

Зухру сталкивают в яму и засыпают землей чуть выше талии, с прижатыми к туловищу руками. Она откидывает назад голову и, закрыв глаза, что-то шепчет. Джанибеков срывает с ее головы платок и рвет на ней ворот рубахи, оголяя грудь.

Строй заключенных, перед которым насыпана горка камней, замер. Охранники, окружившие плац, таращатся на обнаженную грудь женщины. Та плачет, но не раскрыв рта и не издав ни звука.

Джанибеков распоряжается:

— Именем революции и мусульманской дисциплины! Джамбул, взял камень! Ну! Это приказ! Не хочешь? Всем смотреть, как надо!..

Он выбирает из кучки камень, взвешивает его на ладони, примеривается, замахивается и вдруг, вытянувшись и вытаращив глаза, замирает. Из уголков рта выливаются две струйки крови. Он судорожно ощупывает рукой грудь и четыре стальных заостренных штыря. Джанибеков падает ничком, из спины торчит деревянная ручка вил. Священник, отпустив ее, идет в сторону бараков.

Из строя доносится крик:

— Мужики, бей зверье! Это не люди!

Беспорядочно хлопают револьверные выстрелы, несколько заключенных катятся по земле, оставляя в пыли следы крови. Джамбул, упершись ногой в тело Джанибекова, вытаскивает из него вилы и с криком ярости бросается на охранников. Почти все они сразу скрываются под грудой тел, бьющих их ногами, руками, камнями.

Джамбул командует:

— Бегом в их барак! Там патроны должны быть! Оружие всё собрать! Двое — на вышку с винтовками! Кто бы ни пришел — будем драться, выбора у нас нет…

* * *

Гуляков в кабине аэроплана в шлеме и очках осматривает лагерь, проходя над ним на высоте нескольких десятков метров. На плацу валяются тела. Единственную дорогу, ведущую к лагерю, перегораживают две заваленные на бок подводы. За ними — группа людей, из-за подвод они выставили стволы винтовок. Белеют лица, разглядывающие самолет. К ним от бараков бегут еще люди.

Самолет заходит на второй круг. Двое из мятежников внизу целятся в аэроплан, стреляют. Комбриг жмет гашетку пулемета, звук очереди почти не слышен за ревом мотора, но рядом с импровизированной баррикадой вспухают фонтанчики пыли, пули ложатся вблизи подвод. Фигурки людей разбегаются, они пытаются спрятаться на ровном месте, лежат, прикрыв головы руками. Гуляков, никогда не стрелявший по штатским, старается класть очереди рядом с людьми. Еще один заход, и еще выстрелы. Все, боекомплект расстрелян. Пилот делает круг и на вираже глядит вниз. Его взгляд выхватывает крупную фигуру лежащего на спине человека в рясе с крестом на груди.

* * *

В штабной палатке мрачный Гуляков мешает ложкой чай в стакане. После полета в трудлагерь прошло уже два дня, но он никак не может избавиться от ощущения того, что он пересек некую