Сентябрь - Ежи Путрамент

9

На юге были горы. Темно-зеленый ковер лесов сползал с них влево, к Пшчине и Миколуву, прямо к черным, закопченным пятнам домов с торчавшими из них, словно спички, красными колышками фабричных труб, к черным холмикам шахтных копров. Желтая линия границы, которая там, в горах, так спокойно взбегала с вершины на вершину, тут, в сбившихся в груду местечках, лихорадочно металась то налево, то направо, то неожиданно вырывалась вперед, с тем чтобы, образуя острый клин, повернуть обратно и снова выпрямиться. Неуверенная, безрассудная, как будто ее вела рука лихого гуляки, который плевать хотел на все доводы логики и разума, на сочувствие ко всем этим муравьям, разделенным его рукой на два лагеря. По мере того как исчезали городки и трубы, граница выпрямлялась. От силезских и ченстоховских возвышенностей она поворачивала налево и вверх, а потом спускалась в равнину, рядами неправильных полукругов охватывала Велюнь, Кемпно, подходила к самому Равичу, снова устремлялась вверх, пересекала несколько ручьев, озер, вползала в новую полосу лесов, набрякших влагой и поросших мхом, потом поворачивала направо, забиралась на небольшие, не выше четырехэтажных домов, холмы и здесь, охваченная новым приступом лихорадки, бросалась по лесам то влево, то вправо, вырывалась наконец на раскаленный добела августовской жарой песчаный холм и ныряла в море.

Да, если вглядываться в линию этой границы, становится не по себе. Какой смысл, какое предназначение могла иметь эта линия, вьющаяся гигантским причудливым орнаментом, похожим на перевернутый вопросительный знак? Но это еще не все.

Ведь желтая черта только нырнула, а не утонула. За странно очерченной вершиной Хеля она снова выскакивала, ловким зигзагом отрезала устье широкой, изогнутой в этом месте Вислы и перескакивала на ее восточный берег. Там холмами и озерами бежала вниз, потом поворачивала направо и длинным полукругом с мелкими зубчиками нависала над столицей, еще раз забирала вверх и исчезала в больших сосновых лесах сувалкского приозерья.

Ромбич уставился на карту, словно впервые уяснил себе смысл ее зловещих очертаний. Нависшая над Варшавой грозовая туча из Восточной Пруссии окончательно пришибла его. Он помотал головой — не выспался.

Уже пять месяцев ему приходилось спать по пять часов в сутки, а последние две недели — по два часа.

— Разрешите, пан полковник? — бесшумно подошел сзади адъютант, в руках у него был кусок картона с двумя кучками маленьких флажков на нем.

— Да-да, поторопитесь. Пороля и Кноте будут здесь через пять минут.

Адъютант быстро подставил к карте лесенку, влез на нее и принялся втыкать красные флажки в зеленые леса, холмы и узелки черных железнодорожных линий. Вверху, на узкой «куриной шее», он воткнул даже два флажка.

— Раз, два, три, четыре… — считал Ромбич. — Что-то маловато для армии «Торунь». Вы, майор, не потеряли флажки?

— Две дивизии еще не прибыли. Вы ведь приказали отметить положение на сегодняшний день.

— Хорошо, продолжайте.

Познаньская возвышенность, в середине ее — небольшая группа флажков. Немножко ниже, один за другим, три флажка — ого, как в восемнадцатом на Западе, оперативный район насыщен войсками! Зато еще ниже, на протяжении всей железнодорожной линии и вдоль шоссе из Силезии в Варшаву, — один-единственный флажок, под Ченстоховой. И только далеко внизу, в силезской путанице, стоят два — довольно близко друг от друга. Ну и кое-где в долинах и на перевалах Карпат одинокие маленькие флажки…

Несколько флажков в районе Варшавы. Еще два в сувалкском закоулке карты, оба с острыми уголками — кавалерийские части. На самом верху, под Гдыней и около Хеля, тоже два малюсеньких флажка.

Ромбич отошел к противоположной стене и, прищурив глаз, как художник, который заканчивает картину, еще раз взглянул на карту. Вот он, плод работы последних сумасшедших пяти месяцев, начиная с памятного мартовского полудня. Он пытался пробудить в себе нечто похожее на гордость: как ни говори, хоть и в польском духе, без надлежащей подготовки, а все же справились. Но на этот раз ему так и не удалось вызвать дривычное состояние радостного возбуждения. Переутомление! Почти полгода упорного труда — это даже Ромбичу не под силу. Но вот явились генералы, и он вышел к ним.

Несколько минут ушло на взаимные приветствия. Когда Ромбич с генералами вернулся в свое оперативное святилище, адъютант уже справился со своим делом и в соответствии с инструкцией задернул карту шторой. Ромбич усадил обоих генералов в кресла, сам стал за столом, одернул мундир, взял указку и слегка согнул ее.

— По поручению Верховного главнокомандующего я должен познакомить вас, господа генералы, с дислокацией войск обеих сторон на сегодня в тринадцать ноль-ноль. Хочу подчеркнуть, что через минуту вы будете принадлежать к группе из шести человек, которые в курсе расположения войск. Кроме Верховного главнокомандующего, начальника штаба, меня и личного адъютанта маршала, никто больше не располагает этими секретными сведениями. Даже начальник второго отдела имеет только данные, касающиеся войск противника. Я был бы очень благодарен, если бы господа генералы высказали свое мнение.

Здоровенный, пузатый Пороля привскочил было в кресле, словно желая в знак благодарности щелкнуть каблуками, но удержался, и только в его глазах, устремленных на Ромбича, красных не то от усталости, не то от водки, можно было прочесть: «Понимаю, благодарю». Зато сухопарый, худой Кноте не проявил никаких эмоций. У Ромбича мелькнула мысль: «На кой черт давать ему командование, ведь известно, что он фанфарон и критикан». Задетый за живое тем, что ему не выразили признательности, он отвернулся, дернул за шнурок и, не глядя ни на генералов, ни на карту, сухо начал:

— Общие основы плана следующие: противопоставить немецкому нападению активную оборону, пока возрастающий натиск союзников на Западе не позволит нам перейти в наступление. Таким образом, фактор времени является для нас решающим. Необходимо только выдержать первый натиск тевтонского бешенства, сохраняя максимум живой силы, нашу промышленность и земли. С этой целью…

В молчании аудитории таилось что-то не позволяющее Ромбичу оставаться дольше в позе обиженного. Повернувшись боком, он незаметно покосился на своих слушателей. Кноте по-прежнему хранил невозмутимое спокойствие, только углы губ опустились и в глазах светилась злоба, почти ненависть. Пороля вцепился пальцами в ручки кресла, подбородок у него отвис, лицо побелело, рот раскрылся, и нижняя губа дрожала. Оба впились в карту так, будто ни слова не слышали из того, что бубнил Ромбич.

А он продолжал говорить, отвернувшись от них, и тоже смотрел на карту. Что их так взволновало, понять было нетрудно. Да и сам он, хоть и знал наизусть расположение флажков, теперь поперхнулся и стал заикаться:

— Основная линия обороны… озера в районе Жнина, верхняя Нотец… — Слова застревали у него в горле.

То ли размер этих голубых флажков был больше, то ли цвет ярче, а может, адъютант со злости или по глупости воткнул их как-то не так? Но перевес противника, к которому Ромбич успел уже привыкнуть во время ночных бдений, выглядел сейчас совсем по-другому. Под самой Варшавой против одного красного флажка стояло пять голубых. От их синевато-стального блеска линия границы как будто еще больше вогнулась и свисала вниз. Налево от Данцигского коридора, напротив двух или трех красных флажков, стояли, тесно сгрудившись, восемь голубых, их подпирали еще два, по одному на каждом фланге.

Но худшее было не здесь! К северу и к западу от Силезии карта напоминала разбушевавшееся море. От Ченстохова до Велюня десятка полтора голубых флажков против трех красных. Потом еще шесть или семь слева против двух и с десяток правее, к горам. А там еще и еще — над Гданьском, под Грудзёндзом, напротив Санока по два, по одному. Ромбич пробежал по ним глазами, припоминая названия: восьмая моторизованная, сорок пятая танковая группа, двадцать четвертая… Он пытался собраться с мыслями, внушал себе, что все это давно знает, что такое расположение войск ему известно уже с неделю, но молчание потрясенных генералов там, за его спиной, почти лишило его дара речи, С минуту он стоял, тщетно ожидая, пока они наглядятся на карту. Дольше медлить нельзя, надо их поторопить.

— Какие будут замечания?

Генералы молчали. Опустив глаза, Пороля тер ладонью щеку. Тишина, долгая, слишком долгая тишина. Окна за тяжелыми плюшевыми шторами отрезали этот вал от столичного гула, заботливо оберегая штабные мысли от назойливых сигналов автомашин, от обрывков случайных уличных разговоров, от женского смеха. Здесь ничто не мешало думать, разве только шум в висках от бессонной ночи да испуганное молчание Пороли и упрямое, полунасмешливое — Кноте.