Форсайты - Зулейка Доусон

Когда парк остался позади и Кенсингтон-Гор перешел в Хай-стрит, Джун задумалась, не следует ли ей отказаться от галереи. Эта мысль возникала у нее периодически и становилась предметом споров с самой собой, разрешавшихся после того, как она всесторонне и серьезно все обдумывала, и вновь возникала, лишь когда она успевала начисто забыть все свои «за» и «против». Автобус ритмично попыхивал, преодолевая свой маршрут, и шляпа Джун, пристроившаяся поверх замысловатого устройства из оранжевато-седых волос, покачивалась в такт. Направляясь к выходу, мальчик из Хаммерсмита, порядком удивив и себя и Джун, притронулся к козырьку своего картуза. Его место заняла продавщица из магазина с анемичным лицом и растрепанными волосами. По ее облегченному вздоху можно было понять, что сесть ей удалось впервые за весь день.

В начале двадцатых Джун дошла как-то раз до того, что продала свою галерею и какое-то время довольно успешно продолжала свои труды по поддержке гениев из студии своего дома «Попларс» в Чизике, причем дела у нее шли не так уж плохо. Но стремление бросить вызов всему миру, возомнившему бог знает что о своих эстетических пристрастиях, незаметно вновь завладело ею, и в конце концов она должна была признать, что лучшего средства осуществить свои задачи (иными словами, ударить как следует по укоренившимся вкусам), чем галерея, находившаяся в полной твоей собственности, пожалуй, нет. А средства на это средство просто с неба упали, благодаря тому, что кончился роман ее братца с Флер.

Среди обломков этого внезапно оборвавшегося романа, помимо трех разбитых сердец, множества разрушенных надежд и обманутого доверия, находились еще два портрета, «рафаэлита» Харолда Блэйда, очередного, в глазах Джун, «гения». На одном была изображена Флер, на другом – Джон; впоследствии оба оказались в «Попларсе» и стали собственностью Джун. Третий, вернее первый, если считать по времени работы над ним, – был портрет Энн, жены Джона, и он был увезен в их дом в Грин-Хилле еще до того, как грянул гром.

Итак, в качестве печальной пародии на то, чего не было, но что могло бы быть, двое влюбленных почти год пролежали рядом, щека к щеке, уткнувшись носами в заднюю стенку студии Джун, и оставались бы там, наверное, еще очень долгое время, не настигни «рафаэлита» посмертная слава. Скончался он в Америке, куда отплыл, окончательно рассорившись со своей благодетельницей. Накануне открытия своей первой – весьма скромной – выставки в этой стране он ценой потери жизни законсервировал свою печень в нескольких квартах самогона с весьма внушительным содержанием октана, безоговорочно подтвердив правоту Джун, сказавшей ему на прощание, что он – недостойный сосуд для своего таланта. Все до одной картины с выставки были проданы.

Когда известие о его неожиданном успехе дошло до Джун, она с рвением, с каким новый церковный служка выпалывает сорняки на погосте, кинулась очищать студию от всех следов художника и обнаружила при этом, что является владелицей по меньшей мере четырех картин Блэйда. Две другие были небольшими этюдами, на которых «рафаэлит», можно сказать, расправился с Джун и ее служанкой, потому что изображения их были весьма нелестными. Она бестрепетно отправила оба этюда к Джобсону, и они были проданы через посредство агентов этой фирмы в Северной Америке на закрытом аукционе за весьма внушительную сумму. На эти неожиданно свалившиеся на нее деньги Джун решила попробовать выкупить право аренды своей бывшей галереи у нынешнего съемщика. Запрошенная цена была достаточно высока, что весьма ее порадовало. Что могло быть лучше? Получить обратно свою прежнюю галерею и увидеть вдобавок, как сбегает улыбка с физиономии того типа, когда она согласилась, услышав первую заломленную цену, было дороже всякого золота. Таким образом, сошедший с пути истинного «рафаэлит» помог многим другим идти по пути к безвестности, на котором сам он так незадачливо споткнулся. Покинув этот мир, Харолд Блэйд, как бы причисленный к лику святых, стал заступником всех убогих.

Поэтому, когда в тот вечер она вернулась к себе в «Попларс», разве что вдумчивый анализ повторов в ее собственной судьбе – хотя вряд ли подобного подвига можно было ожидать от кого-то из Форсайтов – мог навести Джун на мысль, что всего двадцать четыре часа с небольшим отделяют ее от известия об очередной беде, пришедшей в разгар лета.

И эта весть, пришедшая по телефону из Грин-Хилла в воскресенье вечером, вызвала коллизию самых разнообразных чувств в груди Джун Форсайт, в ее сердце, весь пыл которого уходил так или иначе на борьбу с окружающим миром и его бездушием. Обычно воодушевляющаяся в предвкушении борьбы, на этот раз Джун оказалась вовлеченной в конфликт, перспектива участвовать в котором ее не слишком радовала. На этот раз чутье не сработало, и она никак не могла разобраться в своих чувствах. Бесспорно, то, что произошло, было трагично, бессмысленно и тем более трагично. Кроме того, раннюю смерть Джун всегда воспринимала с гневом. Но в последующие дни в ее абсолютно бескорыстную душу закралась еще одна мучительная мысль, казалось, кто-то настырно нашептывает ей: «Радуйся и веселись!» В том-то и заключалась коллизия, что ее мука была одновременно и острой, и приятной.

Джон позвонил ей в субботу – Холли не было, а его мать еще не приехала из Парижа, и ему не к кому было обратиться, кроме как к Джун. Она приехала незамедлительно, проделав весь путь до Суссекса на такси, не тратя времени на сборы, оставив лишь распоряжение, чтобы вещи, которые могут понадобиться ей в случае продолжительного пребывания там, были высланы следом. Все остальные соображения она просто откинула. Ее заместителю, которому прежде не давались никакие мало-мальски ответственные поручения, было доверено управлять делами галереи; «гений в изгнании» Суслов мог и сам о себе позаботиться; другие «убогие» могут и подождать.

И вот сейчас, помогая брату управляться с двумя малыми детьми, часами успокаивать, утешать, убаюкивать их, маленьких, дрожащих, плачущих, она почувствовала, что что-то в ее иссохшей груди шевельнулось и начало расцветать, как душистые нежные цветы июня – ее месяца. Невыразимая печаль, придавившая их всех, освежающим дождем пролилась в ее зачерствевшую душу. Потребность в ней – вот что давало ей силы.

Потребность! Для Джун это слово звучало как «священный долг», было драгоценно, как мирра. Наконец-то в ее длинной жизни у кого-то действительно возникла нужда в ней, во всем, что она могла дать.

Глава 16

На «бирже» Форсайтов

«Очень молодой» Роджер, уже слегка полысевший, с наметившимся животиком, хромающий после ранения, полученного на последней войне, да еще привыкший нюхать табак, был на самом деле далеко не молод, а приближался к пятидесятилетию. Остатки его шевелюры были рыжевато-русого цвета, а серые глаза на худом лице с ярко выраженным фамильным подбородком смотрели по-прежнему зорко и проницательно. Он сейчас был единственным представителем Форсайтов в адвокатской конторе «Кингсон» – точнее «Каскотт, Кингсон и Форсайт, солиситоры и поверенные», – и к счастью, у этого Форсайта оказался гораздо более отзывчивый характер, чем у всех его предшественников на этом посту.

До слияния с «Каскотт, Холлидей и Кингсон» семейная контора называлась «Форсайт, Бастерд и Форсайт», хотя если кто-то когда-то и видел Бастерда, он об этом так никому и не поведал. Двое первых Форсайтов были Джеймс и его сын Сомс, однако ко времени слияния, которое произошло в 1900 году, Джеймс уже давно отошел от дел, и все понимали, что едва ли он протянет больше года; Каскотт же и Холлидей вообще давным-давно умерли. После споров о том, кого из умерших или умирающих следует указать, было решено, что следует оставить всего три имени, причем под Форсайтами подразумевались все остальные. Более того, Сомс стал партнером лишь номинально, потому что собственный развод в том же году не оставил ему иного выбора, как устраниться от активного участия в деле. Продолжать общение с клиентами, людьми, которые считали его образцом дальновидности, высоко ценили его мудрые советы, теперь, после публичного унижения, пережитого во время бракоразводного процесса «Форсайт против Форсайт и Форсайта», – нет, ни за что!

Двоюродный племянник Сомса Роджер всегда питал слабость к старикану. Никто не назвал бы «дядю Сомса» обаятельнейшим из людей, однако он всегда был основательным и надежным и ставил во главу угла вечные ценности. Чем старше становился сам Роджер, тем больше он ценил викторианскую эпоху с ее принципами. И именно это глубочайшее уважение к нравственным устоям старшего поколения побудило его сегодня, незадолго до вечернего часа пик, отправиться в метро на станцию Мэншн-Хаус, чтобы навестить свою тетю, – ровно через неделю после того, как он сообщил ей о смерти ее старой горничной. В кармане у него лежал пакет, а в пакете – старая-престарая белая лаковая коробочка, и он не имел ни малейшего представления, откуда она взялась. Зная только, что коробочка эта – и в самом деле древняя, покоробившаяся от сырости и времени, – была единственной вещью, которую покойная владелица поместья «Элмз» в Истбурне особо упомянула в завещании и последней воле как завещательный дар старой служанки своей «доброй дорогой хозяйке миссис Уинифрид Дарти». Роджер представить себе не мог, что тетя Уинифрид будет делать с этой коробочкой, однако намеревался честно выполнить свой долг и передать завещанное.