Форсайты - Зулейка Доусон

– Это Роджер, тетя. Как вы себя чувствуете?

Говорил «очень молодой» Роджер Форсайт, старший сын ее покойного кузена молодого Роджера, в настоящее время единственный из семьи совладелец адвокатской и нотариальной конторы «Кэткот, Кингсон и Форсайт».

– А, Роджер. Спасибо, ничего.

– У вас голос какой-то не свой. Вы правда ничего?

– Да! – Суеты вокруг себя она не допустит.

– Дело в том, что я должен сообщить вам плохую весть. Не знаю, может, не стоит делать это по телефону. Может, я лучше зайду?

Газета, – Роджер, без сомнения, уже видел ее.

– Не беспокойся – я уже знаю. Ты видел объявление в «Таймс», я полагаю.

– Нет… – В голосе Роджера прозвучало сомнение. – Интересно, кто мог поместить его?

– Ее семья, без сомнения. – Уинифрид начинала раздражаться. Обычно Роджер все понимал с лету – тоже, наверное, слишком много работает.

– Но, тетя, у нее же никого не было – я отчасти потому и звоню вам.

Поскольку все это могло привести только к досадной путанице в голове, совершенно нетерпимой в такой момент, Уинифрид призвала на помощь давно присущее ей умение сохранять спокойствие в минуты всеобщей смятенности и решительно прервала своего более молодого родственника:

– Роджер… Роджер!

Он замолчал.

– Не можешь ли ты просто сказать мне, о ком именно ты говоришь?

– О Смизер.

– Смизер?

– О вашей бывшей горничной.

– Да, да! – Дальше больше. А Роджер обычно такой понятливый. – Это я знаю, мой милый. Так что же с ней случилось?

– Она умерла, тетя. В конце прошлой недели, в воскресенье.

Уинифрид сильнее прижала телефонную трубку к уху. На память пришла фраза, не раз слышанная от отца, – фраза, повторить которую она никогда не испытывала желания. Роджер услышал, как на другом конце провода она прошептала: «Ну вот, так я и знала».

* * *

День обещал быть таким занятым, так много дел требовало внимания Флер, что браться за них нужно было с раннего утра. Ни одно из них не было важным – во всяком случае, настолько важным, чтобы полностью захватить ее, – все же она была даже рада, что, благодаря им, будет занята большую часть дня.

Сейчас ей нужно было присутствовать на первом из двух назначенных на сегодняшнее утро заседаний благотворительных обществ. Благотворительное общество, основанное для помощи детям в Восточной Европе, сочло нужным созвать внеочередное заседание безо всякого предупреждения, чтобы обсудить положение дел в Чехословакии – если эта страна еще называется так. Очевидно, ни у кого из присутствующих не было полной уверенности на этот счет, и секретарше было поручено отметить это в протоколе. Вообще-то, на их попечении находились румынские дети, но, как выяснилось, некоторые небеспричинно встревоженные матери бросились увозить своих ребятишек за границу, что, естественно, сильно осложнило финансовое положение общества. Все присутствующие на заседании дамы воспринимали, по-видимому, создавшуюся ситуацию как личное оскорбление – право же, со стороны германского канцлера было низко вторгнуться на территорию, которую они рассматривали почти что как свою. Неужели правительство Великобритании не могло что-то предпринять еще тогда, в марте? Флер возмутили устремленные на нее взгляды. Она была здесь не единственная жена парламентария; муж Эмили Эндовер был членом палаты лордов и занимал пост в каком-то министерстве.

И тем не менее, наблюдая комитетских дам, собравшихся за одним с ней столом, Флер жалела, что не может разделить их чувства по поводу зла, причиненного не им, а кому-то другому. Глаза у иных просто горели желанием что-то сделать, совершить Поступок! Все это пустые затеи, и больше ничего!

Затем она примеряла осенние костюмы – кошмарное занятие в жару, когда легкая шерстяная ткань воспринимается кожей через белье, как дерюга.

На втором заседании благотворительные дамы, трудившиеся на внутреннем фронте, рассматривали квартальный финансовый отчет Дома призрения для престарелых женщин в Доркинге, открытого Флер, когда она поняла, что занятие благотворительностью предоставляет прекрасную возможность использовать запас энергии, сохранившейся со времени Всеобщей забастовки 1926 года, когда она организовывала столовую, которой сама и управляла. На заседании Флер намылила – во всяком случае, устно – головы членам комитета за непорядки в ведении бухгалтерских книг, чего они не так уж заслуживали. При ее сегодняшнем настроении ей было противно самое невинное напоминание о забастовке того года. Можно подумать, что она сама постоянно не напоминала себе о ней. Тогда она снова встретила Джона, выращивавшего до этого персики в Северной Каролине и явившегося «прямо с парохода»: под руку с молоденькой женой-американкой. Несмотря ни на что, Флер почти что удалось удержать его. А потом был пожар в Мейплдерхеме, стоивший жизни ее отцу, было обещание, данное ею умирающему. Она обещала, как ребенок: «Я больше не буду, папочка!»

Желание совершить Поступок! Пустая затея, и больше ничего!

Позднее она зашла к Уинифрид, но только оставила карточку. Миллер по секрету сообщила ей, что миссис Дарти в парикмахерской.

Она позавтракала в своем клубе «1930», где не разговаривала ни с кем, кроме швейцара и официанта, а за едой просматривала «Дэйли мэйл».

После завтрака она зашла в магазин Гудса, где выбрала новый кофейный сервиз, отложила серебряный прибор для будущего ребенка Динни, на котором нужно будет впоследствии выгравировать монограмму, и купила графин для виски агенту Майкла, который в будущем месяце собирался выйти в отставку из-за болезни печени; подарок – идея Майкла – придется ему весьма кстати.

Поворачивая ключ в дверном замке на Саут-сквер, Флер мечтала об одном – как можно скорее сменить жаркое платье на открытое летнее и, скинув туфли на каблуках, походить в домашних тот час, что оставался у нее до следующей деловой встречи, и очень удивилась, услышав, что кто-то поспешно отворяет ей дверь изнутри.

Тимс робко присела перед хозяйкой, затем сделала еще один реверанс, повернувшись к двери, ведущей в гостиную.

– Мистер Баррантес, мадам, – сказала она, – он уже три раза заходил, и вид у него был такой озабоченный, что завернуть его еще раз мне как-то не по душе было. Прошу прощения, мадам! – Тимс сделала еще один реверанс.

В правила домашнего обихода входило категорическое запрещение Флер впускать кого бы то ни было в дом в ее отсутствие. Но на подносе лежали визитные карточки аргентинца, говорившие о том, что он действительно уже приходил. Две карточки, одна для нее и другая для Майкла, на обеих верхний правый уголок был аккуратно загнут внутрь. До чего же корректен! Явиться с визитом сразу же после того, как побывал на званом обеде, в этом было что-то старомодное. Но он приходил три раза? Нет, очевидно, ему что-то нужно! Тут же лежала записанная школьным почерком горничной телефонограмма: «Звонила миссис Дарти, будет звонить еще». Флер скользнула взглядом по всему этому и кивком отослала Тимс, которая заспешила прочь, довольная тем, что ее отпустили без замечания.

Флер медленно сняла шляпу и перчатки и под взглядами смуглых гогеновских женщин, никогда не имевших подобных предметов одежды, положила их на стоявший в холле старинный сундук. Приглаживая волосы перед зеркалом в черепаховой оправе, Флер видела через плечо, как смуглянки лениво тянутся за доступными плодами островной жизни. А почему бы и нет: их мир был прост, в нем существовало лишь повелительное наклонение: «смотри, тянись, хватай, владей, держи крепко», сослагательное было им неведомо. Она тоже потянулась, и не один раз, а дважды, и схватила… тень, а не нечто ощутимое! Ладно, неважно – теперь она тоже может целый час ничего не делать и ни о чем не думать! Интересно, каков будет следующий маневр аргентинца и как она должна реагировать на него, вяло подумала Флер, входя в гостиную.

– Я хотел сказать, что я в полном вашем распоряжении, – сказал Баррантес, как только Флер переступила порог и он увидел, что она одна. Он стоял у окна, и на его выразительное и печальное лицо вдруг упал, красиво осветив, солнечный луч. Казалось, что он шагнул в эту выдержанную в строго современном стиле комнату прямо с запрестольного образа работы Эль Греко. – Если я могу что-то для вас сделать, вам достаточно сказать мне.

Флер смотрела на него, ничего не понимая, с холодным выражением лица – защита против его крадущегося всепроникающего очарования. Он неудачно выбрал день, чтобы покорить ее сердце своей угодливостью.

– И прошу вас принять мои глубокие соболезнования… – прибавил он, – они идут от самого сердца…

Соболезнования? По какому поводу? Ведь никто же не умер.

– Ваши соболезнования? – повторила она. – Но по поводу чего?

– О, Madre de Dios! [27]  – сказал он тихо, отведя в сторону глаза, потемневшие и обеспокоенные. – Вы не слышали?

– Что я не слышала? Скажите мне, пожалуйста.

– Это было в утренней газете. Я думал…