Искры - Михаил Соколов

Степан остановился посреди комнаты, вопросительно посмотрел на Ермолаича, на Игната Сысоича.

— За эти дела они, пожалуй, того, братцы, — тихо промолвил он и пальцем обвел вокруг шеи.

— А уж там видать будет, кто кого, — жестко скачал Чургин. — Нас-то побольше.

4

Леон был в степи. На своем загоне делать ему было нечего: на лошади работал Игнат Сысоич, и он нанялся к отцу Акиму. Батюшка недостатка в хлебе не имел, но за доброе зерно купцы платили хорошие деньги. Чего же ради упускать из рук лишнюю копейку? И отец Аким не упускал. Недавно занявшись хозяйством, он имел уже пять пар добрых быков, две пары лошадей и с помощью работников вполне управлялся с двадцатью десятинами посева. Иногда ему помогали и миряне. Надо перевенчать кого — уж отец Аким определенно знал, что много ли, мало, а десятину хороший жених вспашет ему непременно; если крестить кого предвиделось — толика с родителя понижалась до полдесятины. Лишь похороны никакой особенной пользы не приносили, и потому отец Аким не любил, когда умирали люди; от живых было больше пользы. Но не всегда во-время подходили крестины и свадьбы, и поднимать зябь чаще всего приходилось отцу Акиму силами поденных работников.

Леон пахал за шесть гривен в день. Лошади у попа были хорошие, и погонять их днем было не нужно. Но зато сам отец Аким любил погонять своих батраков и требовал, чтобы работные люди не думали, что день кончается, когда заходит солнце, а имели в виду, что еще есть луна и при ней трудолюбивый человек может продолжать работу в поле.

И Леон продолжал пахать. Ночь действительно была лунная и не холодная, однако, лошади отца Акима к вечеру устали, тянули плуг недружно, а когда солнце закатилось, они и вовсе начали останавливаться. Леон давал им отдохнуть, рвал руками траву и, дав лошадям немного полакомиться — овес батюшка экономил, — ласково говорил:

— Ну, пошли, Рыжик, Грач! Еще один-два круга сделаем, поднатужьтесь. — И сам поднатуживался, что было силы, подталкивал плуг. Подталкивал, спотыкался о глыбы тяжелой сырой земли и все подбадривал лошадей: — Веселей, веселей, Рыжик! В борозду, Грач!

Лошади напрягались так, что головы их едва не касались земли, шли тяжелым, ровным шагом, тяжко дышали. А от плуга отваливались все новые сверкающие на лунном свете глыбы земли, ложились на ребро и, поворочавшись, словно ложась поудобней, застывали в неподвижности.

В конце делянки, возле дороги, Леон вырвал плуг из земли, переставил его под прямым углом, и вытерев потное лицо, тронул лошадей.

Только к полуночи он, еле волоча ноги, доплелся домой.

Марья затворила ставни, однако сквозь щели виднелся свет. Леон, заметив его, удивленно заглянул в щелку: не зять ли приехал? Увидев Чургина, он обрадовался, быстро вошел в хату и остановился на пороге.

В горнице было так накурено, что лампа стояла как в тумане и от этого свет ее был не белый, а неприятно красноватый. От табачного дыма резало в глазах. На скамье и табуретах возле стола сидели Игнат Сысоич с Марьей, Степан Вострокнутов и Ермолаич.

За столом, посредине, расположился Чургин и что-то карандашом писал в карманной книжке.

Игнат Сысоич медленно, виновато, как перед судом, выкладывал:

— Пшенички пудов полтораста, пудов семьдесят ячменька, а жита… — он посмотрел на Марью вопросительно.

— Пудов шестьдесят, — подсказала Марья.

— Пудов шестьдесят клади.

Чургин записал в книжку, хотел что-то спросить у тестя, но заметил Леона.

— A-а, работник отца Акима! Проходи сюда, ты нужен нам.

Леон поздоровался и вышел в переднюю, чтобы умыться и поужинать. «А батя все планует богатеть. И что он за человек, не понимаю», — подумал он об отце.

Игнат Сысоич придвинулся ближе к Чургину, медлительно продолжал:

— Пиши так: три мешка, что говорил тебе, надо отдать Загорульке да мешок процентов за чистосортность. Записал? Фоме Максимову три мешка клади — на харчи брал. Теперь скинь оттуда семенов шесть мешков: три — пшеницы да по полтора — ячменя и жита. Записал? Тоже обществу за толоку скинь по трояку за голову, за пять овечек и корову, — казацкая толока у нас. Ну, аренду Степану пятнадцать целковых клади; спасибо ему, дай бог здоровья, — другие по двадцать пять гребут. Теперь за усадьбу облог пять копеек с квадратного сажня — за триста шестьдесят сажней.

Леон торопливо съел приготовленный матерью ужин, вошел в горницу и тоже подсел к столу.

— Сейчас. Пять на триста шестьдесят, — подсчитывал Чургин вслух, — восемнадцать рублей. Дальше?

— Девять с полтиной атаман для чего-то требовал: пятерку, трояк и полтора целковых. Ну, вот и все, кажись. Мать, все, что ли? — крикнул Игнат Сысоич, обернувшись к раскрытой двери в прихожую.

Марья, войдя, сказала:

— За сено надо бы положить десятку.

— Да, совсем забыл: за десятину покоса десять целковых. Ну, теперь для будущего года — кто, бог даст, живой, будет — клади семенов. — Игнат Сысоич посмотрел на Леона, как бы спрашивая: «На сколько?» Но Леон только горько улыбнулся и ничего не ответил. — Десятин хоть на восемь клади. Пшенички десятины на четыре, по пять пудов с половиной на каждую. Жита на две — по пять пудов. Ячменя тоже на две — по шесть пудов на каждую. Записал? Четверти четыре на харчи оставь, а то нонешний год нехватило. Ну, лошади там, курям, уткам прикинь озадков мешка три. И все…

— Много наговорил, папаша.

Наклонясь над столом, Чургин стал подсчитывать доходы и расходы тестя за год. Большие глаза его сосредоточенно уставились на колонки цифр, брови были приподняты, волосы, разделенные пробором с левой стороны, слегка поблескивали на свету лампы.

Слышалось, как в углу под потолком монотонно жужжала муха, силясь вырваться из цепкой паутины. Возле нее суетился маленький паук, невидимыми нитями опутывал ее все больше и больше. Муха сопротивлялась все слабее, жужжание становилось все тише, а когда паук приблизился к ней, и вовсе затихла.

Чургин, закончив подсчеты, взял из портсигара папиросу, помял ее и, закурив, сказал:

— Итак, папаша, вы собрали двести восемьдесят пудов. Из этого количества вычтем семена и получаем в остатке двести пятьдесят три с половиной пуда.

Стоявший у двери с Леоном Игнат Сысоич вернулся на прежнее место и сел на табурет, внимательно слушая.

— Если весь урожай ваш продать по самым высоким ценам, тогда получится, что вы заработали сто восемьдесят рублей и восемьдесят копеек, или по три рубля восемьдесят копеек на человека в месяц.

— Та-ак, — моргнув глазами, грустно произнес Игнат Сысоич.

— После будешь такать, — строго заметила Марья.

— Вы понимаете, папаша, что я сказал? Каждый из вас в месяц заработал три рубля восемь гривен, а в день — по пятнадцать копеек!

— Ло-овко-о! И пятерки не выходит? Как же это так, сынок? — недоумевающе спросил Игнат Сысоич. — А ну из живности прикинь в доход целковых двадцать — поросят, ку-рей, гусей.

— Хорошо. Теперь из этой суммы надо исключить денежные расходы, долги Загорулькину, Максимову — и тогда весь заработок ваш составит сто тридцать пять рублей и пятьдесят копеек, или по два рубля восемьдесят копеек в месяц. Если же вычесть то, что пойдет на восемь десятин нового посева, на харчи, скотине и птице — вы знаете, что на каждого из вас остается, чтобы купить себе, ну, скажем, сапоги, на кофточку или еще что? Двадцать рублей на год, или один рубль и восемьдесят копеек в месяц. Вот что вам пришлось, милые, за год работы.

Он закрыл книжечку и спрятал ее в карман, а все смотрели на него широко раскрытыми глазами, вдумываясь в значение цифр.

— Та-ак… Ловко ты, сынок, нас выписал. На табак только и остается, — после некоторого молчания тихо проговорил Игнат Сысоич.

Ермолаич о чем-то оживленно зашептался со Степаном. Тот уныло качал головой, попыхивая цыгаркой и окутываясь махорочным дымом.

Леон встал, прошелся возле печки и опять сел на скамейку. Всегда досадно было ему слушать, как отец намеревается богатеть, да неудобно было говорить об этом. Но он все же сказал:

— Зря вы, батя, все думаете о каком-то богатстве. Не выбьемся мы из нужды. Чем морочить голову всякими думками, лучше итти в работники. Я у отца Акима больше заработаю.

Игнат Сысоич, сгорбившись, с подавленным видом сидел на табурете. Беспомощно разведя руками, он тяжело вздохнул и сказал:

— Значит, сынок, мы с тобой хуже батраков зарабатываем. Дожились, бог дал.

Чургин сделал несколько шагов по комнате, о чем-то думая и посматривая на Леона. «На этот раз, кажется, не трудно будет уговорить тебя, Леон. Сам понял, что нужду никаким трудом не одолеешь. И шахта тебя, кажется, больше страшить не будет. А там… Там ты быстро поймешь, в чем дело, брат». Бросив окурок папиросы в печку, он остановился возле Степана и спросил: