Искры - Михаил Соколов

В землянку вошел казак Степан Вострокнутов, что жил по соседству, несмело поздоровался.

— A-а, да тут никак с гостями? Доброго здоровьица!

Степан был человеком тихим, молчаливым, ничем внимания на себя не обращал, и лишь на коне и в форме он преображался; на джигитовках у него не было соперников. Поздоровавшись с Чургиным, он присел на скамейку, спросил:

— Ну, как оно дела там, за нашими воротами, Гаврилыч? Тут наши казаки на войну собираются, весь краснотал порубали от скуки. Ничего там не слыхать?

Чургин знал, что Степан живет не лучше Игната Сысоича, по нужде сдает ему землю в аренду, но все же вопросительно посмотрел на тестя, как бы спрашивая: «Как он? Можно с ним разговаривать?».

— Не стесняйся, сынок, говори, — поняв взгляд Чургина, поспешил успокоить его Игнат Сысоич. — Мы с ним хоть и разного звания люди, а болеем, кажись, одними болячками. Так, сосед?

— Раз один пай вдвоем не осилим, стало быть так, — согласился Степан.

Не успел Чургин ответить на вопрос Вострокнутова, как в разговор вступил Ермолаич. Бросив вырезанный кружок жести на верстак, он поднял очки на лоб и наставительно заметил:

— Про нехорошее спрашиваешь, Степан. Вам, казакам, лишь бы рубать, а того не разумеете, что война — это разор для народа. Воспретить ее надо! А ему… «Краснотал порубали от скуки». Небось, пальцы себе от скуки не порубали?

— Вот — человек сном-духом ничего не знает, а он уж целый протокол вычитал, — ответил Степан, окидывая Ермолаича недовольным взглядом. — Не у всех руки по чужим головам чешутся.

Ермолаич усмехнулся.

— Но ты же казак?

— Так что ж из этого? Казак казаку рознь.

Ермолаич умолк. Он знал Степана не первый год, и никак не склонен был равнять его с такими казаками, как Загорулькин или буян Егор Дубов. Но ему непонятно было, почему Степан и от казаков в стороне держится и к мужикам не пристает.

Чургин, наблюдавший за Степаном, видел, что он обиделся, и поправил Ермолаича.

— Вы, конечно, погорячились, Ермолаич. Человек просто шутливо спросил о городских новостях.

— Вот-вот, — обрадовался Степан. — И раз уж начал Ермолаич поносить казачество, я хочу вот о чем спросить у вас. Илья Гаврилыч. Вы человек ученый и должны знать. Скажите, это всегда была такая рознь между казаками и мужиками?

— Это и мне хотелось бы знать, — поддержал его Игнат Сысоич. — А то живем рядом, сеем рядом, а дружбы, согласия промеж нас нет и не было.

Чургин улыбнулся, неторопливо, спокойно заговорил:

— История казачества — это история вольных людей — бунтарей. Не всегда казаки пользовались царскими льготами. Триста лет тому назад их предки были крепостными и холопами у панов, как и мужики. Вы, наверно, слыхали о Пугачеве Емельяне, Разине Степане?

— Еще бы! — оживленно воскликнул Степан. — Первые разбойницкие атаманы.

— Казаки? — хитро сощурившись, спросил Чургин.

— Да и казаки. Так что из того? Казак казаку рознь, я про то и толкую.

— И я про то же хочу сказать. Тут у вас разные Загорулькины называют моего тестя «голытьбой». Так, папаша?

— Так, так, сынок. «Голытьба», «лодырь» — больше у них и слов нет про нашего брата.

— Вот видите. А кто такая эта «голытьба»? Да вот она перед вами! — Чургин указал на Игната Сысоича и Ермолаича. — А Загорулькины толкуют, что она лежит на печке, ничего не делает и делать не хочет. Так вот двести с лишним лет назад такая «голытьба» из казачества, то есть самая бедная, работящая его часть, соединилась вместе с такой же беднотой русской, киргизской, башкирской, восстала против царя, помещиков и всех богатеев и пошла на борьбу за то, чтобы лучше жить. Атаманом этой «голытьбы» и был славный донской казак Емельян Пугачев. За счастье трудового народа — казачьего и неказачьего — сложил он свою голову. И Степан Разин тоже. А вам все время твердят, что Стенька Разин и Емелька Пугачев — разбойники.

— Вот оно как?! — изумился Степан и хотел было еще что-то спросить, да дверь распахнулась, и на пороге показалась Марья.

— Нашли тоже место — у ржавых цыбарок гутарить, — сказала она, улыбаясь. — Пожалуйте в хату, гости дорогие.

3

Когда сели за стол, Игнат Сысоич наполнил граненые стаканчики водкой, торжественно поднял свой стаканчик и сказал:

— Ну, сынок, гостечки, прополоснем по первости, а там поглядим.

— Дай бог не последнюю, — сказал, беря стаканчик, Степан и, опорожнив его, торопливо поднес хлеб к носу.

Помолчали, с аппетитом закусывая, и опять заговорили о жизни, о том, что волновало, но не находило объяснения. Чургину посыпалось столько вопросов, что он сомневался, хватит ли времени, чтобы обстоятельно ответить на все. Но спрашивали, в сущности, об одном и том же. Почему жизнь не улучшается и даже становится хуже? Почему одному земли дается вволю, а другому — ничего? Будут ли мужики иметь землю, и когда и кто ее даст?

Степану казалось, что у него болит совсем не то, что у Игната Сысоича, у Ермолаича. Он имел и землю и тягло. Но почему жизнь так устроена, что он не может выбиться из нужды? Игнат Сысоич говорил о заносчивости богатых казаков. Вместе ходят в одну церковь, трудятся на одной земле, а между тем говорят, что с мужиками водиться — плохое дело, жениться на их дочерях — позор. Почему так говорят и разъединяют людей? Ермолаич клял порядки в России и на Дону и доказывал, что нигде трудовому мужику жизни нет.

— Да-а, — задумчиво протянул Степан, — значит, повсеместно оно одинаково приходится человеку.

— А это не всякому человеку, — возразил Чургин. — Вот Загорулькин землю у других за гроши скупает, а вы и свой пай не можете одолеть, моему тестю половину сдаете. Значит, вы не такой человек, как он. У вас сколько тягла?

— Конь да бычок, — глухо ответил Степан и стал крутить цыгарку.

— Закуривайте папиросу, — подал ему Чургин портсигар. — Вот видите: у вас конь с бычком, а у Загорулькина табун лошадей да гурт скотины, не говоря уже о машине. Ровня вы ему?

Степан горько усмехнулся, подошел к лампе прикурить и хотел было что-то сказать, но за него ответил Игнат Сысоич:

— Ровня такая, как ястребу куренок.

— А еще и так, — вставил Ермолаич: — как волку ягненок.

И Степан не мог больше сдержать себя. Он сам налил водки, выпил стаканчик одним глотком, рукавом вытер усы, не закусывая, и взволнованно заговорил:

— Неловко вроде мне, казаку, жаловаться на жизнь, да осточертело так жить, братцы! Какая же это жизнь? Какое это казацтво, как мои детишки по очереди в одной паре сапог бегают в школу: один нынче, другой завтра? Какая это правильность, как Нефадей и атаман жиреют, а у бедняка отымают последнее — то за налоги там, то за долги? Опостылела такая жизнь! Душа болит смотреть, как оно все в ней делается, и какие измывательства строят они над людьми. Хотя бы тот Загорулькин. Вот тебе, Гаврилыч, жалко чужого человека, какого убило в шахте, — прошлый раз говорил. А мне, думаешь, не жалко Игната или вот Ермолаича? Разве я слепой, не вижу, как они мучатся и с каким трудом кусок хлеба семейству добывают? А, да чего там говорить! — Он раздраженно махнул рукой и, отойдя к двери, прислонился к темному косяку.

Все молчали и только дымили цыгарками. Чургин медленно прошелся по хате, погасил о блюдечко окурок папиросы.

— Так тебе, говоришь, надоела такая жизнь? — обратился он к Степану, не теряя ровного, спокойного тона. — И мне надоела, и тестю, и Ермолаичу.

— Уж надоела, так надоела, — подтвердил Ермолаич. — Лаптей одних стоптал по России возов десять, не менее.

Чургин заметил на земле опавший пурпурный цветок розы, поднял его и, понюхав, продолжал:

— Ну, а что ж делать теперь. Степан Артемыч? Может, соберемся и все гуртом в плесо? А там, быть может, и еще такие найдутся. Очень трогательно получится! То-то поплачут о нас загорулькины или мой хозяин шахты, достопочтенный купец Шухов!

— Скажут, царствие небесное дуракам грешным, — заключил Ермолаич.

Чургин шевельнул бровями, заговорил строгим, грубоватым голосом:

— Они о нас никогда не жалели и жалеть не будут, Артемыч. Они знают, что завтра найдутся другие, которые будут работать на них в шахтах и на полях. Нет, не стоит умирать раньше времени. Надо бороться за лучшую жизнь и всем сообща.

— Так это ж придется опять, как при Пугачеве… — Степан замялся, развел руками. — Или я, может, недопойму?

— Нет, ты правильно понимаешь: для этого придется сбросить с нашей шеи и загорулькиных разных, и атаманов во всех чинах, да и всех повыше.

Степан остановился посреди комнаты, вопросительно посмотрел на Ермолаича, на Игната Сысоича.

— За эти дела они, пожалуй, того, братцы, — тихо промолвил он и пальцем обвел вокруг шеи.

— А уж там видать будет, кто кого, — жестко скачал Чургин. — Нас-то побольше.