Звезда надежды - Владимир Брониславович Муравьев

отказывала себе в покупных продуктах — в чае, сахаре… «Милая матушка, — думал Рылеев, и на его глаза набежали слезы, — я все, все сделаю для твоего счастья…»

Когда Рылеев вышел из кабинета в гостиную, где Наташа показывала Настасье Матвеевне, каким швом вышивают в Подгорном, и с глазами, полными слез, подошел к матери, обнял и поцеловал ее, она все поняла.

— Сходи в поле, на деревню, на гумно — там сейчас молотят, посмотри, — сказала она. — Но, милый друг, вряд ли ты найдешь где какое упущение: мужики трудолюбивы, не пьяницы, староста не ворует… Земля наша скудна, да и маловато ее… Имение совсем бездоходное. Слава богу, хоть кое-как своим хлебом кормимся, не покупаем…

— Вы, маменька, правы: мне надо скорее ехать в Петербург искать места.

Решительный тон сына испугал Настасью Матвеевну.

— Ну, не нынче же! Поживите здесь, с голоду не пропадем. Да и правду сказать, в этом году были кое-какие доходы, так что и деньги есть.

— Нет, матушка, вы так много для меня сделали, и я не могу более медлить с началом оплаты неоплатного моего сыновнего долга.

Несколько дней спустя, остыв, Рылеев стал более податлив на уговоры матери, и в конце концов было решено, что молодые будут жить пока в Батове, наезжая время от времени в Петербург, потому что, как со вздохом не раз повторяла Настасья Матвеевна, «в нынешние времена хорошее место без покровительства не так-то просто найти, пока устроишься — всласть наждешься и находишься…»

В первый раз поехали в Петербург в ноябре. Рылеев хотел остановиться в гостинице, но матушка в страхе замахала руками и настояла, чтобы они ехали к Малютиным, так как им там приготовлена комната, о чем Екатерина Ивановна, супруга Петра Федоровича, уже неоднократно писала Рылеевой, и ни в коем случае нельзя пренебречь приглашением.

2

Рылеев жадно вглядывался в дома, магазины, толпу на улицах, встречные и обгоняющие их экипажи и ловил себя на мысли, что перед ним, в сущности, незнакомый город: вроде бы те же улицы, те же дома, но в его памяти они представлялись совсем другими.

«Впрочем, это естественно, — размышлял Рылеев, — прежде я смотрел на Петербург глазами кадета, запертого в корпусе, как монах в монастыре, которому весь мир за его стенами рисуется в обличье, более нарисованном его собственной фантазией, чем в действительном своем виде, а теперь я вижу его именно таким, каков он есть».

По пути он называл Наташе улицы, показывал наиболее примечательные здания.

Наташа сидела тихо, и вид у нее был какой-то растерянный. Рылеев отнес это за счет впечатления от шумного великолепия столицы.

Малютины встретили их в достаточной степени радушно: Петр Федорович обнял Рылеева, Екатерина Ивановна расцеловала Наташу. Но Рылееву чудилось, будто этим преувеличенно подчеркиваемым радушием ему дают понять, что он находится у благодетеля, и это было неприятно для самолюбия. Наташа, и всегда-то застенчивая на чужих людях, тут совсем как-то замерла.

— Вы, видно, устали с дороги, — сказала Екатерина Ивановна, глядя на нее.

— Да, — тихо ответила Наташа.

Екатерина Ивановна прищурилась.

— Рано вы что-то начали уставать, милочка.

— Точно сказано: слабый пол, — засмеялся Петр Федорович. — Ты, Наталья, иди приляг, отдохни, а мы тут с Кондратием еще побеседуем.

— Спокойной ночи, — сказала Наташа и ушла.

Вскоре ушла к себе и Екатерина Ивановна.

Петр Федорович, покойно усевшись в кресле и раскурив трубку, начал разговор.

Неторопливо, многословно и дотошно он расспрашивал Рылеева о службе, об отношениях с начальниками, то и дело пускался в воспоминания: «А у нас тоже был подобный случай…» Единственное оправдание всем столкновениям и трениям Рылеева с начальством он находил только в его молодости и неопытности.

— Мало, мало ты служил, — укоризненно говорил Малютин.

— Да уж терпенья не было, Петр Федорович. К тому же необходимость заняться именьем…

Малютин махнул рукой:

— Им занимайся не занимайся — все равно толку ни на грош.

В заключение разговора Петр Федорович пообещал:

— Ладно, я поговорю кое с кем насчет места тебе. Но не ожидай скоро. Нынче все как с цепи сорвались, бегут с военной службы в статскую, поэтому на каждую вакансию десяток претендентов. Иные даже без жалованья служат, только чтобы служить. Прямые чудаки!

Хотя было уже поздно — часы пробили четверть за полночь, — Наташа не спала.

— Кондраша! — шепотом позвала она.

— Что? — так же шепотом ответил Рылеев.

— Я тебе что-то сказать хочу.

— Что?

— Иди сюда поближе.

— Ну? — Кондратий Федорович присел на край кровати.

Наташа приподнялась, обхватила его теплыми мягкими руками и коснулась губами его уха.

— Кондраша, я — тяжелая.

— А не ошибаешься?

— Нет, уже и живот начал расти…

— Наташенька, жена моя! — Он отыскал ее губы и прижался к ним.

Найти место действительно оказалось трудно. В Петербурге существовало и действовало множество различных министерств, департаментов, комитетов, комиссий, чиновники составляли весьма многочисленную и заметную часть населения столицы, в часы послеобеденной прогулки на Невском мундиры всевозможных гражданских ведомств решительно преобладали над военными и фраками неслужащих. Во всех этих министерствах, департаментах, комитетах и комиссиях существовало множество должностей, но получить какую-либо из них можно было только по солидной рекомендации. У Рылеева рекомендателя, кроме Малютина, никого в Петербурге не было.

— Погоди, вот поговорю кое с кем… — все обнадеживал Петр Федорович, но надежды так и оставались надеждами: то ли он не имел случая поговорить, то ли ему отказывали…

Екатерина Ивановна уже несколько раз как бы мимоходом замечала:

— Напрасно вы, Кондратий Федорович, оставили военную службу.

Но странное дело, даже в этом, казалось бы, безвыходном положении Рылеев почему-то был твердо уверен в том, что в конце концов все устроится…

В глубине души у Рылеева еще жило маленькое кадетское тщеславие, ему хотелось бы явиться в корпус увенчанным, как говорится, лаврами. Поэтому он оттягивал визит к старому Бобру, хотя, по нерушимой традиции, каждый бывший кадет, приезжавший в Петербург, неизменно являлся к старому эконому. Но потом все-таки естественное желание человека, оказавшегося рядом с родным домом — а Рылеев в корпусе прожил как-никак более двенадцати лет, и он был для него еще более родным домом, чем Батово, — заглушило пустое тщеславие, и однажды, в обед, он собрался и пошел в корпус.

Бобров встретил его так, как встречал всех своих прежних воспитанников: сначала вроде бы не узнал, потом расплакался и увел к себе.

Там он достал из шкафа графинчик, два стакана, послал денщика на кухню за обедом.

Андрей Петрович, конечно, сразу же распознал, что дела у Рылеева не очень-то хороши и, наскоро расспросив о