Звезда надежды - Владимир Брониславович Муравьев

уже отрезанный ломоть в батарее, он требовал, чтобы тот исполнял службу наравне с другими офицерами, и командировал его в Воронеж улаживать дела в интендантстве.

С шести утра и до наступавших в четвертом часу ранних зимних сумерек Рылеев мерз в комиссариатских лабазах, принимая, проверяя, наблюдая за упаковкой, погрузкой и отправкой обмундирования, фуража, продовольствия, дегтя, колес, упряжи. Только в это время он не то чтобы позабывал, но немного отвлекался от мыслей о Подгорном. В остальное же время он или писал письма в Подгорное, или сочинял стихи, обращенные к Наташе, или просто думал о ней, мечтал о близком счастье.

Каждое утро Рылеев заходил в штаб посмотреть свежий номер «Русского инвалида», в котором публиковались официальные документы военного министерства и в том числе приказы об отставке, и наконец, 14 января, в длинном списке прочел, что приказом государя, отданным 26 декабря в Санкт-Петербурге, конноартиллерийской № 12 роты прапорщик Рылеев увольняется от службы подпоручиком по домашним обстоятельствам.

— Ура! — закричал он. — За это можно выпить рюмку водки!

— Повышение получили? — поинтересовался молоденький прапорщик, оказавшийся рядом с Рылеевым. — Поздравляю!

— Отставку!

Прапорщик удивленно раскрыл рот. Рылеев рассмеялся.

— Не удивляйтесь, товарищ, в жизни бывает и так, что отставка выходит лучше повышения.

Рылеев удвоил рвение, теперь вокруг него все кипело, и через неделю, покончив все дела, он выехал из Воронежа в Белогорье.

В батарейной штаб-квартире уже знали о высочайшем приказе.

Сухозанет поблагодарил Рылеева, что он, несмотря на то что формально мог все бросить, не подвел батарею и выполнил поручение в самом лучшем виде.

Батарея на днях уже выступала в поход.

На какое-то мгновенье дрогнуло у Рылеева сердце при виде всей этой предпоходной суеты: как-никак, а все-таки есть что-то волнующее и манящее в предчувствии дальней дороги, неизвестности, в военной ясной и романтической судьбе, в праве сказать о себе: «Я не поэт, а только воин»… Дрогнуло — и успокоилось.

Как всегда, в самые последние дни обнаружились недоделки, прорехи, поломки, и все были переполнены этими заботами.

— Хорошо тебе, Кондратий, — позавидовал усталый Косовский, — для тебя уже не существует ни селитры смазной, ни фитиля палительного, ни пеньки, ни баклаг для мази, ни оглобель окованных и неокованных, чтобы черт их всех побрал!

— Выходи и ты в отставку, — ответил Рылеев.

— Мне нельзя. Да я, по правде сказать, все же статскую службу не предпочту военной. Послезавтра выступаем, а ты, значит, остаешься здесь, так сказать, на бессрочную гарнизонную службу.

— Я тоже скоро уеду.

— Куда?

— В Петербург.

— Тебе там обещают место?

— Нет. Места никто не обещает, покровителей у меня нет, самому придется добиваться всего.

— Ты же учился в Петербурге, неужели с тех пор никого там у тебя не осталось?

— В корпусе нас не учили обзаводиться полезными знакомствами, поэтому все мои однокашники служат в провинции.

— Зачем же тебе куда-то ехать? Оставайся здесь навсегда. Теперь у тебя через жену половина Воронежской губернии родня и знакомые. Найдут тебе службу. С твоим-то умом ты быстро пойдешь вперед. И протекция обеспечена. А в Петербурге за чужака никто слова не замолвит. Ей-богу, неразумно верное менять на неверное.

— Ах, как ты не понимаешь! Петербург это Петербург!

— А по мне, лучше там служить, где вернее.

— По правде сказать, не столько служба влечет меня в столицу, как некоторые очень важные для меня обстоятельства.

— Опять тайна?

— Пока тайна.

На следующее утро Рылеев пошел в штаб-квартиру прощаться с товарищами.

— Товарищи, прошу разрешения сказать вам на прощание несколько слов.

— Мы слушаем тебя, Рылеев.

— В течение четырех лет я был вашим сослуживцем. Служил я, признаюсь, плохо, но любил вас всех. Я надеюсь, что при встрече со мною никто из вас не откажется подать мне руку как старому товарищу. Мои же объятья всегда отверсты для каждого из вас. Всем сердцем желаю, чтобы вы не забыли, о чем так часто говорили мы и что является залогом будущего счастья отечества, которое для нас дороже всего. В заключение прошу вас послушать, как слушали в былые времена, а теперь в последний раз мои новые стихи. Это послание Косовскому, который советовал мне навсегда остаться на Украине:

Чтоб я младые годы

Ленивым сном убил!

Нет, нет! тому вовек

Со мною не случиться;

Тот жалкий человек,

Кто славой не пленится!

Кумир младой души —

Она меня, трубою

Будя в немой глуши,

Вслед кличет за собою

На берега Невы!..

Часть третья

ПЕВЕЦ МЛАДОЙ

1

Молодые намеревались выехать в Петербург вскоре после свадьбы. Но, как это всегда бывает, сборы затянулись. То одно мешало, то другое задерживало, и тронулись в путь только в конце августа.

Ехали на своих, в расчете, что так дешевле. Кроме того, Михаил Андреевич весьма рассудительно заметил: в Петербурге все равно придется держать лошадей, так уж лучше привести из Подгорного, чем переплачивать за них барышникам втрое, а может, и вчетверо, так как всем известно, что цены у них бессовестные.

Поскольку езда на своих гораздо медленнее, чем на почтовых, то до места добрались лишь через месяц.

Когда коляска свернула с тракта на проселок, ведущий в Батово, у Рылеева сильнее забилось сердце. Он с волнением оглядывался по сторонам, угадывая в разросшихся перелесках прежние, полузабытые места.

Здесь уже вовсю похозяйничала осень. Деревья стояли голые, лишь кое-где среди серых ветвей желтели два-три оставшихся листа и краснели налитые тяжелые гроздья рябины. От голой глинистой дороги, от мокрой пожухлой травы тянуло холодом. По белесому небу, закрывая его почти целиком, ползли сливающиеся друг с другом низкие облака. Было сумеречно, хотя время едва перевалило за полдень.

Рылеев взял Наташину руку и, пожимая ее, прерывающимся от радостного волнения голосом сказал:

— Сейчас переедем мост через Оредеж, а там и наше Батово.

— Хорошо, — тихо и грустно ответила Наташа.

Рылеев обернулся к жене.

— Не грусти. Конечно, после твоего роскошного юга тебе все кажется более мрачным. Но тут не всегда так.

И в этот момент в южной части неба облака разошлись, и яркие солнечные лучи, вспыхнув, пронизали лес, позолотив стволы деревьев, заиграли на рябине, заблестели в траве.

— Вот видишь, — сказал