Завещание фараона (СИ) - Митюгина Ольга

— Иди, если хочешь! Ради богов! Но меня оставь в покое. Пожалуйста! — раздраженно и зло бросила она, когда Мена вновь заговорил с ней об этом.

До торжественного въезда царя в город оставалось всего несколько часов.

— Я тебя не понимаю! — сокрушенно покачал головой старик. — Что с тобой? Ты молода и должна любить развлечения. Между прочим, тебе уже двадцать лет, пора уже и о замужестве подумать. А что лучше, чем праздник, для поисков жениха? — он улыбнулся, увидев, как гневно сверкнули глаза его приемной дочери.

— Еще я за женихами гоняться буду! — фыркнула девушка, задрав носик. — Мой меня сам найдет!

Мена примирительно поднял открытые ладони.

— Хорошо, хорошо. Не кипятись, дочка. Но разве просто повеселиться тебе не хочется? Может, хватит затворницей дома сидеть? Почему ты упрямишься?..

Агниппа судорожно вздохнула и отвернулась к окну, выходившему в сад. Оттуда в ее комнату — небольшую и уютную, с белеными стенами — лился аромат цветущей яблони. Солнечные лучи падали на стол под простой скатертью, на аккуратно застеленную деревянную кровать и на ткацкий станок в углу, прикрытый сейчас полотном.

— Мена… Ну как ты не понимаешь? — почти беззвучно выдохнула девушка. Простой белый гиматий красиво ниспадал складками вдоль ее стройных ног. — Ведь там будет царь. Царь!

— И что? — изумленно спросил советник — совсем не похожий на советника в обычном белом хитоне.

Плечи Агниппы вздрогнули от горького смешка.

— Мена, я же царевна.

— Ну? А дальше?

Агниппа резко развернулась. Глаза ее пылали болью и негодованием.

— Я никогда не смогу склониться перед ним! Египетские царевны кланяются только фараону и царице египетской! А перед другими — будь это даже царь великой Эллады — дочь Аменхотепа III никогда не склонится!

Мена покачал головой.

— Агниппа, какое же ты еще дитя…

Агниппа опустила голову — и до ушей советника долетел тихий всхлип.

— Ах, Мена, я знаю — это неумно. Я сама лишаю себя праздника, на котором была бы рада повеселиться… Но моя гордость восстает против этого! Видишь, я глупая и слабая, раз не могу совладать с собственным сердцем! Я просто боюсь, что сделаю что-нибудь, о чем потом пожалею… Поэтому… не проси меня. Прошу… приказываю! — взмолилась она.

Мена улыбнулся.

— Девочка, — мягко заговорил он. — Я уже видел нечто подобное, поверь. Твой отец тоже никогда не мог принести свое гордое сердце в жертву целесообразности. Даже в самых отчаянных ситуациях. Будь хоть ты умней его! Что скажут соседи? Разве не странно — все пойдут, и только мы останемся дома?

Агниппа прикусила губу.

— Ну… скажи им, если спросят, что я приболела!

— Странная болезнь: утром была здорова, а к приезду царя — вот прямо при смерти, с кровати не встать. Да на царский выезд даже безногие приползут! — всплеснул руками Мена. — О чем ты?

Царевна помолчала, и глаза ее нехорошо прищурились.

— Ладно, — как-то уж слишком покорно сказала она. — Как скажешь. Надо так надо. — Она вздохнула. — Выйди, я переоденусь.

Старик послушно вышел из комнаты, а когда вернулся…

Агниппа стояла перед ним во всем блеске царевны Египта. Фигуру ее окутывала тончайшая нежно-розовая дымка льняного платья, из-под которого девушка кокетливо выставила ножку в золотой сандалии. Браслеты и колечки на руках переливались под солнцем. Распущенные волосы спорили с ними своим блеском, ниспадая по плечам до самого пола тяжелыми волнами. И последним штрихом, завершающим эту картину, была сияющая на голове диадема.

Урей!

Дочь Аменхотепа стояла посреди этой неказистой комнаты, как видение сна — с гордо вскинутой головой, полная спокойного достоинства и царственного величия. Так и хотелось вновь почтительно поклониться ей, как в прежние времена, в Египте.

И сказать: «Приветствую тебя, о царевна»…

Вместо этого Мена скрестил руки на груди и, окинув свою приемную дочь скептическим взглядом с головы до ног, сухо осведомился:

— Это что, твой карнавальный костюм?

От неожиданности Агниппа моргнула, но, точно так же скрестив руки, заявила:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Ты просил меня пойти — я пойду только в таком виде!

Мена сузил глаза.

— Ты что, совсем рехнулась?.. — тихо и зло спросил он. — Здесь ты не царевна, это понятно? Я говорил тебе, что о титуле и почестях придется забыть, если ты хочешь сохранить жизнь — и ты сделала свой выбор. Что же сейчас? Захотелось всеобщих поклонов и восхвалений? Давай! Только потом не удивляйся, что сама не заметишь, как окажешься в Египте на жертвеннике! — бросил он ей в лицо. — По всей Греции сейчас рыщут шпионы Нефертити. Зачем же усложнять им работу, да?! — не сдержавшись, крикнул он.

— Мена…

— Сейчас же. Сняла. Это. Барахло, — раздельно приказал советник. — Чтобы я его больше не видел!

— Но я…

— Ты еще хочешь что-то сказать?!

Девушка, увидев полный ярости взгляд старого воина, даже отступила на пару шагов. И потупилась.

— Ты прав… прости… — пролепетала она. — Разумеется, я в этом не пойду… Я сейчас все уберу… Я просто… просто я… я хотела… я пошутила… Зачем ты так злишься?

Никогда прежде она не видела Мена в таком гневе.

— Зато теперь ты знаешь, что у меня кое-что еще осталось от прежних времен… — попыталась улыбнуться она.

— Я и так это знал, — сухо ответил старик. — Что с тобой, Агниппа? Ты ведешь себя иногда, ну… просто как маленький ребенок!

— Ла-адно, — увидев, что Мена уже смягчился, проказливо протянула шалунья — и ласково развернула старика к двери. — Иди, я снова переоденусь.

— Только без фокусов! — погрозил он ей пальцем на прощанье.

— Хорошо-хорошо! — хихикнула она.

Царевна сдержала свое слово. Когда советник вновь вошел к ней, перед ним стояла простая девушка-горожанка, золотисто-рыжие волосы которой были скромно заплетены в две тугие толстые косы до щиколоток. Длинный белый гиматий, перехваченный на талии простым кожаным пояском, обычные сандалии…

Правда, в одном Агниппа все же не удержалась: накосники, что перехватывали волосы на концах кос и у их основания, на затылке, оказались из чистейшего серебра египетской чеканки, и блистали огромными прозрачными кристаллами зеленой смальты… а так — что ж.

Горожанка как горожанка, ага…

Мена вздохнул, помолчал — и махнул рукой:

— Ладно, сойдет.

Агниппа подпрыгнула, как девочка.

Хлопнув в ладоши…

Поскольку Мена не нужно было переодеваться — он так и пошел в своем простом белом хитоне и сандалиях, — они, не откладывая более, вышли из дома и минут через двадцать уже добрались до агоры.

На площади, залитой ярким солнцем полудня таргелиона[1], уже бурлила толпа. Все толкались, шумели, пытались подобраться ближе к дороге, ведущей к храмам акрополя. В толпе тут и там сновали с лотками торговцы едой и сладостями.

Агниппа шла, как ее учили ходить на официальных выходах в Египте — так, чтобы никто не усомнился в ее божественном происхождении.

Ее, дочери фараона, сына Ра!

Она шла плавно, словно ступала по облакам, а не по бренной земле, преисполненная воистину царственного величия. Оно проскальзывало во всем — в осанке, в горделиво вскинутой голове, во взгляде, скользящем поверх толпы…

Мена шел чуть сзади, как подобает советнику.

Перед ними невольно расступались, давая дорогу — и озадаченно смотрели вслед.

Юноши восхищенно оглядывались на рыжеволосую красавицу, но не решались подойти, смущаясь ее царственным видом. Девушки и молодые женщины неодобрительно переглядывались между собой и пожимали плечами. И все, все без исключения спрашивали себя, кто же такая эта незнакомка.

Таким образом Мена и Агниппа пробрались если и не в самые первые ряды, но все же достаточно близко к дороге. Между нею и беглецами из Египта стояло человек пять-семь, не больше…

Пока царя не было, и все глазели на них — точнее, на Агниппу. А она вспоминала Египет и выезды фараона в город.

Эти выезды всегда вызывали у нее ужас и омерзение: тысячи простых людей при виде царской колесницы бросались ниц, целовать землю… а некоторые безумные фанатики кидались даже под копыта царских коней, считая, что боги отметили тебя, если по тебе проехал фараон. Если ты выживешь после этого, жизнь твоя изменится и озарится невиданным богатством и счастьем. Если же умрешь — боги сразу примут тебя на поля блаженных, и все грехи простятся твоей душе.