Завещание фараона (СИ) - Митюгина Ольга

Гребцы, напуганные угрозами потерять свободу, утроили усилия, и заработали вёслами как никогда. Униера рванулась — и вырвалась из тисков. На биремах тоже поднажали — и беглецов вновь начали догонять.

— Ну! Ну! — орал хозяин. — Держать темп! Мы сможем!.. Сможем!.. Немного осталось, друзья, немного!..

Уключины скрипели от непосильной нагрузки. Корабль летел. Нос его зарывался в волны, поскольку на такую скорость волнорезьбы его не рассчитывали. Вода вокруг бортов пенилась, и униера неслась, как дикая лань от собак.

Гребцы покрылись потом с ног до головы — лицо, шея, плечи, спина и грудь, — бедняг словно окатили из ведра. Купец сорвал голос. И, похоже, ценой безумных усилий им на какую-то минуту всё-таки удалось развить и удержать скорость военной биремы, потому что преследователи отстали на две гхальвы[1]. Корабль обогнул мыс, и перед беглецами открылась огромная гавань с беломраморными причалами и чернобокими кораблями, что лениво покачивались у блестящего пирса, наводнённого пёстрой шумной толпой.

Биремы сзади вновь начали нагонять…

И в этот момент из порта стремительно вылетела стройная греческая триера и величественно прошла между преследуемыми и преследователями.

Биремы покорно остановились, пропуская её — ибо не пропустить военный корабль Греции, госпожи морей, равнялось самоубийству… да ещё и в виду главного греческого порта.

Все знали, что у каждой триеры, военного корабля Эллады, выходя из острого носа, скрывалось под водой страшное пятиметровое металлическое лезвие — острое, как бритва. Это позволяло грекам на расстоянии пробивать борт противника, самим оставаясь на относительно безопасном расстоянии. А ещё у греческих судов был киль, ускорявший их ход и придававший устойчивость. Что же до триер, то они насчитывали четыре яруса: первый — палуба, а на трёх нижних размещались гребцы. Таким образом, триера обладала тремя рядами вёсел с каждой стороны, что несказанно ускоряло её ход. Сто восемьдесят вёсел, не считая кормовых! Разве удивительно после этого, что все прочие корабли убирались с дороги греческих триер! Никого не было сильнее эллинов на море, да никто и не смел оспаривать у них это первенство.

Пока триера, подняв два верхних яруса вёсел, на одном третьем, будто издеваясь, медленно проходила перед финикийскими биремами, купец успел войти в порт и бросить якорь.

Судно хорошо просмолённым канатом привязали к пирсу, с хлопаньем свернули парус и убрали реи. Вёсла втянули в борта и уложили на палубу — сохнуть. Мачта уже не возвышалась над головами, а лежала, снятая, вдоль борта.

Только когда униеру таким образом подготовили к долгой стоянке, хозяин позволил матросам спустить сходни. А у причала уже покачивались биремы финикийцев, и на их палубах тоже суетились, готовя солдат и коне й к высадке на берег…

Не дожидаясь последствий, Мена и Агниппа, что уже давно вывели своих скакунов из трюма, осторожно свели их по сходням на пирс. А там — в сёдла и сразу в галоп, не разбирая дороги. Только искры брызнули из-под копыт.

Вслед беглецам полетели возмущённые крики прохожих.

Так, провожаемые негодующими возгласами, всадники влетели в Длинные Стены, меж которых лежала дорога из порта в город — сто сорок шесть греческих стадий[2] в коридоре серых стен, средь испуганно шарахавшихся людей. Через полчаса всадники влетели в ворота Афин — города беломраморных храмов и домов знати — и серых каменных домишек простых граждан.

Здесь, под недоумевающими взглядами часовых, Мена и Агниппа остановили коней. Сирийский скакун советника оставался свеж и спокоен, а финикийская лошадка царевны потемнела от пота и, зло всхрапывая, встряхивала головой.

— Ну, кажется, оторвались… — Мена устало вытер лоб.

Девушка только облегчённо выдохнула… и тут за их спинами, издалека, вновь послышались возмущённые крики, свист, гик и конский топот. И — выкрики на финикийском: «Скорее! Скорее! Они не могли далеко уйти! В Длинных Стенах им некуда свернуть!»

— Быстрей! — бросил Мена, рванув за повод своего коня. Агниппа последовала за ним. Здесь, на городских улицах, где нельзя было разогнаться, её конь не отставал от сирийского жеребца.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Вон они! — раздалось сзади.

Агниппа только сильнее хлестнула своего золотисто-буланого.

Лабиринт улиц… Дома, сады, какие-то общественные здания… Опять возмущённые, орущие вслед проклятья прохожие… Запах лавра, запах моря… Ровный, звонкий булыжник мостовой под копытами — ослепительно белый под лучами высокого солнца.

И все улицы — в гору, в гору, в гору…

— Куда мы скачем, Мена?! — крикнула Агниппа в спину своему советнику — по-персидски, чтобы преследователи не поняли их разговора.

— К Парфенону! — оглянувшись на скаку, бросил Мена. — Это недалеко: за городом, на холме. Мы скроемся в храме богини Афины.

— Ты думаешь, это нам поможет?

— Да! У эллинов такой обычай: те, кто просит защиты у богов — неприкосновенны!

— Но…

— Пригнись к шее коня, о царевна!

И снова, как семнадцать дней назад, в далёком Египте, ветер свистит в ушах, бьёт по лицу жёсткая конская грива — и совсем иначе, необычно звонко, стучат по булыжнику копыта, выбивая каскады искр. И вновь сзади крики погони и топот.

Только на сей раз он не отдаляется, а неумолимо становится всё ближе.

Увы, финикийская лошадь — это не сирийский скакун…

Как бешено стучало сердце Агниппы — быстрее бьющих по мостовой копыт! Как виденье, промелькнули ворота Афин, и дорога уже белой змеёй вьётся среди зелёных весенних холмов с тут и там белеющими валунами, карабкаясь вверх. И совсем недалеко, почти в трёх стадиях[3] — белеют стены акрополя.

За городом кони пошли во весь опор. Земля стонала под ударами копыт.

Всё выше и выше.

Конь Агниппы покрылся пеной, пытаясь идти вровень с белым скакуном советника — хотя Мена и старался сдерживать его.

Увы, ещё на корабле царевна наотрез отказалась меняться с ним лошадьми, потому что, как сказала девушка, она всё равно не знает, куда ей направляться в Афинах, и не видит смысла опережать Мена.

И неужели он думает, что она способна его бросить, спасая свою шкуру, пока он будет прикрывать её бегство — один против толпы?..

Ни за что!

Отсюда, с вершины холма, открывался потрясающий вид на сверкающее под солнцем море и прибрежные скалы. Но беглецам некогда было наслаждаться видом, Агниппа даже не чувствовала жары — она просто всем существом своим ощущала, как падает под конские копыта дорога — и нахлёстывала бока своего несчастного жеребца.

В конце концов, ей достался вовсе не плохой конь. Такой же, как у всех солдат Финикии. Не лучше, но и не хуже. Поэтому с трудом, но девушке удавалось держать погоню на расстоянии.

Беглая царевна так долго всего боялась, а вот теперь страх куда-то исчез, пережил сам себя. Осталось только одно сумасшедшее желание — жить. Месяц назад, в Ниуте, она желала умереть вот так: на всём скаку, чтобы стрела в спину — а стрелы уже наполнили своим зловещим пением воздух, но Агниппа уже не хотела умирать. Умирать теперь, когда цель достигнута, здесь, на родине своей матери… Нет!

На всём скаку кони влетели в ворота акрополя, промчались по улочкам между храмами, пронеслись через агору — площадь для собраний — и сквозь приземистые ворота в мраморной стене ворвались в пустынный внутренний двор беломраморного, стройного колоннами Парфенона.

Здесь стояла удивительная тишина, нарушаемая только щебетом птиц, но сзади, с агоры, настигали крики и топот погони.

— Быстрей! — крикнул Мена.

Беглецы спрыгнули с сёдел — и тут Агниппа, холодея, поняла, что не может сделать ни шага. Ноги словно одеревенели.

От ужаса сердце словно рухнуло куда-то вниз, в ледяную пустоту. Никогда прежде ей не становилось так страшно.

— Мена!! — с отчаянием крикнула она — и услышала топот погони в воротах.

Совершив немыслимое усилие, царевна на ослабевших, подгибающихся ногах вбежала следом за своим советником в прохладный полумрак пустынного Парфенона.