Узник гатчинского сфинкса - Борис Карсонов

— Да-а! — сказал Коцебу.

Они подошли. Следы некогда глубокого, а теперь осыпавшегося рва, заросшего мать-и-мачехой и кустами тальника, указывали на довольно обширную площадь, которую он окружал. В восточной части этой площади и стоял крест. Он являл собою круглое бревно с перекладиной. Обожженный солнцем, поливаемый дождями, за долгие годы крест потемнел и задубел до костяной крепости.

По гребню рва кое-где еще торчали, будто зубья дракона, обуглившиеся пни каких-то крепостных сооружений.

Площадь вместе с рвом с огромной крутизны обрывалась в Тобол. И видно было, что когда-нибудь река полностью сожрет ее, если некая природная катаклизма не встанет на пути сего обжорства.

— Наверное, тут и был старый город.

— Да, скорее всего, мы на месте Царева городища.

Поблизости, из рощи, доносились глухой стук топора, какие-то голоса. Потом скрип телеги, и, наконец, в пустом березовом прогале показалась лошадь с дровами. Мальчик лет десяти сидел на возу и правил. Позади шли старик и женщина. У рва, подле коего проходила дорога, они остановились.

— Бог вам в помощь, — сказал Ванюша Соколов. Он узнал старика Юрганова.

— Благодарствую, люди добрые, — снимая картуз, ответил Юрганов.

— Далеконько, Василий Антипьевич, дровишки заготовляете.

— Ну что ты, Ванюша! Подле города уж лет тридцать как все выбрали. Теперь сюда али на Увал. Но в пойме дорога плоха, местами колеса по ступицу в грязи тонут. Есть еще по Ялуторовской дороге… Далековато.

Они уселись на южном склоне рва. Юрганов смастерил цигарку, высек огонь, закурил. Матрена Савельевна, жена его, достала тяжелый кувшин.

— Не побрезгуйте, — сказала она, наливая Коцебу деревянную кружку кваса.

— Это мой младший, Егорка, — сказал Юрганов, кивая на мальчишку, который успел отпустить у лошади чересседельник и кинуть ей клок сена.

— А мы вот с Федором Карпычем в первый раз тут. Смотрим вот, удивляемся: город-то был небольшой.

— С нонешним, конешно, не сравнить. Но и не так уж и малый. — Юрганов повел своей загорелой, жилистой рукою по полуразрушенным контурам рва. — Это едва ли четвертая часть, что осталась от городища.

— А где же остальные части? — с наивным нетерпением набросился на него Коцебу.

— Тобол-батюшка взял. Отец сказывал, что первым подмыло подворье Степана Чеусова, а потом чуть деда Тихона вместе с избой не унесло. Вот они-то самые первые и переселились на новые места. Тихон дом свой поставил у чигирима — нынче Тихоновкой зовут место это, а Чеусов на версту далее облюбовал. Тоже теперь деревня там. Деда Чеуса я помню. Мне и годков-то тогда — вот как Егорке нонче. Крупный был, голос, как у колокола, и сабля на боку. Тут вот, где ноне крест, церковь стояла…

Саженей в семидесяти от крепостного рва с северной стороны Юрганов остановился подле небольшого холмика, у края которого росла кривая, почерневшая от пня береза. Едва приметное углубление заросло густым и сочным пыреем с цветами лютика и молочая.

— Егорка! — позвал Юрганов. — Смотри и примечай. На этом месте дед твой Антип Юрганов родился. Тут-ко, значит, родители мои живали. В крепости-то самой, как рассказывали, мужики не жили. Там-тко пушка стояла, ну, солдатская казарма, да обчественные запасные магазины. Церковь опять же в крепости была. А слободчики-то все вокруг нее на приволье домы и скотские дворы ставили. Может, когда давно и живали, да то время, чай, никто и не помнит. Куда столько помнить — сто лет, как город отсель ушел!

У подножия кургана, заросшего ковылем и редкими кустами вишенника, паслись коровы и овцы.

— Без пастухов, что ли? — спросил Соколов.

— Без догляда нельзя, — сказал Юрганов. — Да тут особливо куда им бечь-то? Травы хороши, а в Тобол не полезут. Во-о-н она, деревня-то, видите?

Коцебу и Соколов привстали. В версте среди тополей они увидали серые дощатые крыши нескольких домов.

— Курганка, — сказал Юрганов. — Они тоже с тутошнего места снялись.

— Почему, Василий Антипович, городище сие именуют Царевым? Что, царь, что ли, какой тут жил?

— Э, Ванюша, с испокон веков так кличут. А никто и не знает почему. А может, кто и знает. Курган-то этот тоже зовут Царевым. Так и пошло: Царево городище, Царев курган… Может, и вправду цари тут какие жили. Кто знает. Слыхал я об етом кургане рассказы разные… И про степного киргизского царя, и про дочь его, вроде бы тут похороненную, и про разные богатства при ней. Да все, чай, придумки.

— Грех тебе, старый, языком трепать, — строго сказала жена его, до сей минуты молчавшая, Матрена Савельевна. — Чай, помнишь, как отец Наркис о том вещал.

— Да полно! Так и поверю я про огненных коней да золотую колесницу…

— Я тоже эту легенду слыхивал и не один раз, — сказал Соколов своему другу.

С крутизны Тобола открывалася даль неизмеренная, тонувшая в темной полосе не то лесов, не то засиневшего горизонта. Коцебу показал на эту даль Юрганову, спросил:

— Если ехать туда все прямо и прямо, то как далеко до киргизских становищ?

— Э, мил человек, нешто так и найдешь их. Становища не города и не деревни. Ноне они тут, а завтра, глянь, уже в другом месте, где выпасы лучше.

— А далеко ли кочуют?

— Так по-разному. Лет двадцать-тридцать назад они почти до города доходили. Не всяк решался без опаски за город выйтить. Зазевавшегося схватят, к хвосту лошади привяжут — и в степь. Кричи не кричи — ничто не поможет. Приволокут, и если пленник жив, оставляли у себя или в Бухарию продавали в невольники. Вот Матрена, чай, тоже помнит… Расскажи, как тебя заарканили.

Матрена Савельевна недовольно махнула рукою. Не хотела говорить о тех временах. Да и засиделись, пора домой.

Охотники тоже решили не идти на болото, а возвращаться в город берегом Тобола.

Опять, в который раз, Коцебу обсказывал план побега через степи. Ванюша хмурился и молчал.

— Бежим? — громким шепотом неожиданно спрашивал Коцебу.

Ванюша вздрагивал, глаза в немом страдании взывали к милосердию. Но Коцебу, казалось, уже ничто не смогло остановить.

— Я чепан тебе достану, — зловеще шептал он.

— Не надо! Не хочу чепана!

— Ну тулуп и шапку-малахай.

Соколов отрицательно махал головою, но не тут-то было. Страстные слова, перехваченные волнением и мятежным чувством, действовали как заклинания. С ужасом Ванюша вдруг почувствовал, что сопротивляться их мистической силе он не властен, и, как кролик перед удавом, хотя и пятился назад, но иная сила, еще более властная, толкала и толкала его в пасть.

— Побег через степи Киньяков отверг. А вот если чепан или тулуп достать, да ежели бороду…

— Боже, какую бороду?

— Дурачок, — ласково уговаривал Коцебу. — Без бороды нельзя. Ну если не бороду, то хоть бы усы… Такие, знаешь, обвислые, и чтоб сосульки на них…

— Зачем тулуп, зачем сосульки? — с ненавистью спрашивал Соколов.

— Простяга, — умиленно говорил Коцебу. — План Киньякова таков: надо негласно достать экипировку русских ямщиков. Переодеться и в каком-нибудь людном торговом селе незаметно присоединиться к одному из караванов, возвращающихся из Китая в Россию. До гениальности просто.

— Что ж в таком случае он до сих пор не воспользуется этим?

— Вот и я его о том же спросил. Сказал, что братьев жалко. Сказал, что побег обязательно скажется на их дальнейшей судьбе.

— Неужто решитесь? — замирая душою, спросил, наконец, Соколов.

— Только вместе. Одному нельзя. Ну ты подумай, какой такой русский ямщик, в армяке, с разбойною бородою и подстриженный по-казацки, в кружок, вдруг заговорит с дичайшим иностранным акцентом?

А, то-то вот! Ты — другое дело. Блондин с голубыми глазами… Я буду изображать при тебе друга, свояка, партнера — кого угодно, но у меня будут «болеть» зубы: флюс, свинка, испанская язва или тропическая лихорадка — согласен на все, я нем!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Меня очень занимало, что высшее общество в Кургане, по описании Коцебу, по образу жизни сохранило до моего прибытия в этот город все свои привычки и предания старины во всех малейших подробностях; впрочем, тридцать три года составляют небольшой промежуток времени.

Декабрист А. Е. Розен».

Пройдоха Росси не придумал ничего иного, как на расписном деревянном подносе (и где только он мог его достать?) торжественно преподнесть своему хозяину какую-то бумагу в нарядном конверте. Коцебу не любил, когда ему мешали за письменным столом.

— Сеньор, соблаговолите принять и снизойти до просьбы! — с подчеркнутым подобострастием и смирением, с немыслимым жеманством и всепокорностью он, в лучших традициях английских аристократов, не доходя два шага, преклонил колено и затем изящнейшим движением подвернул под белые рученьки литератора конверт на подносике.