Узник гатчинского сфинкса - Борис Карсонов

— Каково? — строго спросил Петерсон.

— Сногсшибательно! — с восхищением ответил Коцебу.

— То-то, брат! — Тут они взглянули друг на друга и захохотали. Коцебу понял, что в этом человеке он нашел себе друга.

Приехал старый граф Салтыков. Нетороплив. В манерах учтив. Со звездою.

— Какому языку отдаете предпочтение? Хорошо, хорошо. Ужо прикажу вам доставить газеты.

Сам он свободно говорил как минимум на полдюжине языках.

Извлек ореховую, оправленную в золото, табакерку, долго и обстоятельно набивал свои лошадиные ноздри.

Граф сказал, что Павел сослал его за то, что он якобы брал лихвенные проценты. Происки кредиторов!

Кони в яблоках в нетерпении били копытами. Ременные вожжи в руках автомедонта звенели как струны, с удил слетали ошметки пены. Коцебу видел в окно, как лакей, в блестящем камзоле и в белом напудренном парике, подсаживал графа в легкую пролетку, обитую изнутри красным бархатом.

Зашли купцы московские. В поддевках и с бородами. Помолились пустому углу, троекратный поклон сделали.

— С благополучным прибытием, ваше благородие, — сказали.

Про Москву пытали. Как там она, без них, матушка российская? А повинность их в 200 рублев ценою — на столько вывезли они контрабанды.

Засвидетельствовал свое почтение немец Беккер, небольшой, в высшей степени аккуратненький человечек, с нездоровым выражением лица. Жена оставила его тут, чтобы поехать в Петербург хлопотать о возвращении.

Не минули этой квартиры два француза и несколько поляков. Последние оказались в Тобольске исключительно из-за преданности своему многострадальному отечеству. Это были молодые дворяне, гордые и независимые в своем несчастье. Они ни на что не жаловались, ничего не просили и жили только на те двадцать копеек в день, что отпускала им казна.

Уже почти совсем к ночи заявился еще один неожиданный самаритянин. Статен, с орденом Марии Терезии на отвороте цивильного сюртука. Половина лица, красного от загара, закрывали пышные боевые усы, с торчащими, как пики острыми, напомаженными концами.

— Барон Соммаруга, подполковник австрийской службы! — щелкнув каблуками, представился пришелец. В пустую комнату враз вломились лошади, чепраки, адъютанты, костры и палатки, князья и графы, честь и предательство. Все было тут.

— Господин Коцебу, верите ли вы в любовь? Верите. Я имел честь смотреть в Вене ваши комедии… Встретился я с Эммой Марсани в Риге, на балу у губернатора. Все решилось в первом же контрдансе. И тут возник этот прощелыга и вихляк Петр Штакельберг. Салонный лев… Дрались на шпагах на Митавской дороге у мельницы. Мне было мало наказать мерзавца, важнее сбить спесь, унизить, сделать смешным. Не более минуты я дал ему повертеться передо мной. Потом четко провожу флеш-атаку, изображаю правый вольт, и пока он соображает, что к чему, — обрушиваю на него сухой батман. Шпагу вырвало вместе с перчаткой, она отлетела к придорожным кустам. «Подбери», — говорю. Смотрю, побледнел, губы трясутся и глаза бегают. Э, думаю, голубчик, как бы детского греха с тобой не случилось. Пора кончать. Без подготовки делаю захват с закруткой и вновь шпага на земле. Я переломил ее надвое и швырнул ему в морду. «Сопляк, — говорю, — тебе противопоказано благородное оружие. Играй в куклы да на конюшне за девками бегай!» — Плюнул, вскочил в седло и со своими секундантами ускакал в город.

Однако, господин Коцебу, это ведь… Штакельберг. Высокие покровители, высокая родня и в Риге, и в столице. И вот я здесь.

— А Эмма? — Коцебу аж вскочил со скамейки.

— На это и был расчет: меня ссылают, и эта недоросль завладевает ею. Не тут-то было. Она с негодованием отвергает его домогательства. Мы венчаемся, и Эмма, покинув родителей, едет вслед за мной. Когда, по дороге сюда, я умирал в Перми, она узнала о том в Москве. Без языка, без знакомств, нанимает ямщика и с двумя пистолетами на коленях мчится керженскими лесами ко мне…

Впрочем, Эмма просила вам кланяться и приглашает на ужин…

Дня через два заявился господин в помятой шляпе и рваными ноздрями. Это был некий Косса, итальянец, содержатель, как он объяснил, клуба «Козино».

— О, сеньор! — взглянув на рваные ноздри, воскликнул Коцебу.

— Tempi passati[21], — равнодушно махнул рукою итальянец.

Сеньор Косса настойчиво рекомендовал посетить его заведение, единственное в своем роде в этом забытом боге краю.

Караульный унтер-офицер Андрей Иванович Тюкашев не обременял своей назойливостью нашего узника. Скорее наоборот: он ходил за провизией, ставил самовар, а большею частью дремал в уголке на чурбаке. Коцебу бродил по городу один. Обследовал Завальное кладбище, окрестности женского монастыря, Сузгунский угор. Любил толкаться по базару. Особенно в рыбных рядах, средь пестрой, многоречивой толпы. Тут были татары, русские, калмыки, киргизы… Впрочем, киргизами называли всех, кто жил в степях к югу за Курганом и Омском. Но более всего Коцебу забавляли люди из… Болот. Так администрация российская расписала коренных тутошних жителей — ненцев и манси.

— Откудова рыбка? — спрашивали у невозмутимого аборигена, с олимпийским спокойствием посасывающего трубку. Он перво-наперво пронзит тебя щелками своих глаз, затянется дымком, и, если признает в тебе какое-никакое начальство, то не скажет, как другие, что из Демьянки, Кеума или Югана, а из Кеумского, Демьянского или Салымского Болота.

А рыбы, боже праведный, и впрямь было в изобилии. О некоторой Коцебу только читал в книгах, но никогда не видал. Ох, прав варвар Щекотихин. Рыба вяленая, рыба копченая, рыба соленая, много совсем свежей — полусонной и даже живой. Ее раскладывали, подложив соломку, прямо на землю, на телегах, в лодках, выставляли в больших и малых бочках.

— Сельди, сельди, кому сельди!

— Ваше благородие, извольте царской рыбки?

— Икра! Самая дешевая икра! На любой вкус, цвет и вес!

Гранатовой россыпью, спелой и крупной ежевикой, она бугрилась в чашах, тазах, корытах.

Коцебу хватали за фалды, рукава, тянули к себе.

— Попробуйте, ваше благородие, свеженькая. Пожалте, вместе с туеском. Отдаю за половину цены! Ну, за четверть? А может, пожелаете сушеной? Прикажите, куда доставить?..

И тут же разносчик кваса с лотков, тут же ведерные самовары, горячие рыбные пироги за полкопейки.

В отдельном ряду колониальные товары: индийские пряности, китайский чай, инжир, орешки миндаля.

Вот только мухи да запах, будто из крокодиловой пасти, прет. Ну да и к этому привыкают. Здесь товар деликатный, скоропортящийся.

Как-то Коцебу поднял голову и прямо перед собой на плоском фронтоне какого-то непонятного (будто корабль без такелажа) деревянного здания прочитал славянскую вязь: «театръ». Два зеленых фонарных столба, впрочем, без фонарей, обозначали вход в это святилище муз. Сладким предчувствием затрепетало сердце узника, когда он благоговейно открыл обитую толстым войлоком тяжелую дверь и вступил в обширное зало с ярусом лож. Ложи сии, абонированные состоятельными гражданами Тобольска, являли собой причудливые шатры разноплеменного войска, ибо каждым владельцем украшались сообразно своему понятию о чувстве меры и вкуса. Но вкус несомненно все более азиатский: если материя, то шелковая; если цветы, то как можно обильнее и крупнее; если зеркала, люстры, то со всевозможным излишеством. По ложам безошибочно можно было определить финансовое состояние их владельцев.

Коцебу утвердился в своем тридцатикопеечном кресле первого ряда, обитого красным сукном. Открылся занавес. Оркестр грянул марш. Ставили комическую оперу «Добрый солдат».

Кто-то бегал по сцене. Но не солдат. Кто-то размахивал рукавами. Тоже не солдат. Кто-то кричал. Возможно, даже, что это и есть сам солдат и что вовсе не кричит, а поет.

До странности показались ему знакомы декорации: на иссиня-голубом фоне цвели райские деревья: миндаль, лотос, папоротник. Ну да, без сомнения, готовила их та же рука, что расписывала забор губернаторского сада.

Надрывно стонала виолончель. Скрипки, забиваемые этим стоном, не поспевали за нею, всхлипывали протяжно и жалобно, будто заблудившиеся щенята.

Коцебу сумел выскочить из партера при очередном замешательстве на сцене.

Киньяков от души потешался над нашим меломаном.

— Что вы хотите, Федор Карпыч, коль вся труппа из ссыльных. И разве вы не заметили среди них рваные ноздри?

Нет, рваных ноздрей не заметил. Но когда недавно нанятый слуга Росси похвастал, что его жена, кстати уроженка Ревеля, высланная оттуда за непотребное поведение, является тут примадонной, играя непорочных дев и целомудренных жен, — он только и сказал: «Да неисповедимы пути господни».

Ступени Софийской соборной колокольни круты, изрядно стерты, а кое-где даже и вовсе сколоты. Сысой Боронин, сухонький, с редкой калмыцкой бороденкой звонарь, как паучок, казалось, без всяких на то усилий, шустро семенил впереди, даже ни разу не оглянувшись. Стараясь не отстать от него, торопился во след Киньяков. Коцебу, взъерошенный, красный от натуги, перепачканный в извести и паутине, будто пьяный, карабкался позади всех, хватаясь за стены и древние балясины. Когда, наконец, он приполз к звоннице, Сысой с Киньяковым уже сидели на старенькой серпянке и смотрели в тихую даль, сизым окоемом опоясывающую полуобеденный горизонт.