Эй, там, на летающей соске! - Мария Романушко

Мы открываем ему двери.

Немая сцена. И только Марио Ланца заливает дом солнечными обертонами: “Валенсия, Валенсия!…”

Папино лицо расплывается в восторге. “Ксюша! Красавица ты наша! Господи, с бантиком! В платьице! До каких Времён мы дожили, Нуш! Ну, как ты чудесно придумала – это надо же: с бантиком!…” Он осыпает нас пропитанными дождём поцелуями. Мокрая борода, запотевшие очки… “Вы такой праздник для меня! Бегу каждый день домой – как на праздник! Но когда ещё такие сюрпризы… Тут вообще ошалеть можно!”

А тут и Антончик входит в незапертые двери.

“Ой!” – говорит Антончик. “Ксюша, ты ли это?”

…А потом папа извлёк из портфеля огромную дыню, брат отыскал под своим диванчиком бутылку газировки, и мы отмечали наш новый семейный праздник – Праздник Первого Бантика!

“Нужно не забыть занести его в календарь,” – сказал папа.

И ты сидела вместе с нами за столом, у меня на коленях, и с упоением сосала пахучий, нежный и золотистый, как серп луны, ломтик дыни…

(А дождь и ветер всё так же буйствовали за окном…)

Антон:

– Такую девочку здоровскую отрастила, мама, особенно когда не плачет!

НЕИНТЕРЕСНОГО ВРЕМЕНИ НЕ БЫВАЕТ

Глава девятая

* * *

“Здравствуй, Володя! Ужасно рада, что хоть американцы позаботились о тебе. И теперь у тебя такая удобная коляска, что ты, может быть, даже к нам доберёшься? Хочется тебя увидеть. Хочется, чтобы ты увидел Ксению, пока она ещё младенец. Потом она будет другой. Всегда чудесной, в этом нет сомнения, но – другой… А пока – через неё – с нами говорит космос…

На твоём месте я бы обязательно слетала в Америку! Такие чудесные люди: коляской обеспечили, зовут, ждут, будут встречать, опекать… Но для разминки перед Путешествием Большим советую совершить путешествие маленькое – к нам на Речвок. Починила ли Валя машину? (У тебя потрясающая сестра, Володя!) Милые, приезжайте! Хочется вас видеть! Ведь мы с Ксенией пока не выездные, как вы сами понимаете…

Володя, ты спрашиваешь, как моё настроение. Что тебе сказать?…

Когда мой мальчик был маленький, всегда в глубине души сияло блаженство… Как бы ни было трудно на поверхности. Сияло блаженство!

Сейчас то время окрестили глупо и пошло: “застой”. И Антон, мой мальчик, тоже подцепил это дурацкое слово. “Мое детство прошло во времена застоя”. Ты шутишь, сынок, или ты всерьёз? Не могу это слышать! Боже мой, какой застой?! Это время нашей молодости. Молодости моего поколения. Когда мы влюблялись и писали стихи, когда в цирке выступал Енгибаров, когда пели Высоцкий и Галич, и начинал молоденький Мирзаян, ещё не седой мэтр, а просто – любимый друг Алик… Время, когда ЗДЕСЬ С НАМИ были Сахаров и Солженицын; и ещё можно было услышать Ростроповича; и, придя к Каптеревым, увидеть новую картину Валерия Всеволодовича и прочесть новое стихотворение Людмилы Фёдоровны; и Вася Ситников ещё был здесь. Время, когда все ещё были живы, и ещё не уехали многие наши друзья. Господи, какое прекрасное было время!… Лучшее в моей жизни. Было трудно, но было – по-настоящему.

Теперь – когда у меня на коленях моя девочка… В самой глубине, всегда – тревога. От неё не избавиться. Наверное, это от общей атмосферы вокруг. От этих лиц… Порой мне страшно выезжать с Ксюшей на улицу: боюсь, чтобы кто-нибудь не посмотрел на неё злыми глазами. Глаза вокруг почти сплошь злые. Это страшно.

И потом – постоянно какие-то нехорошие предчувствия. Живу в ожидании несчастья… Как будто стою на краю пропасти – в которую вот-вот придётся заглянуть. Кажется, сам воздух насыщен неотвратимостью беды. Тревожно, маятно, слёзы то и дело накатывают… Хотя я не из плаксивых, ты знаешь. А тут – всё время на слезах.

Храмы в этой стране на крови, жизнь на слезах…

Господи, так хочется ПРОСТО ЖИТЬ! Просто любить, просто растить детей. И писать про это книги, светлые и радостные…

Господи, почему это невозможно? О таком малом прошу, но и это – невозможно…"

* * *

Но разве сейчас – не по-настоящему? – думаю я, отослав письмо. И сейчас трудно, и сейчас по-настоящему. Просто тогда была молодость (“Первая!” – уточняет Антон), и ещё не вся кожа содрана, и побольше куражу, чем сейчас…

– Как ты думаешь, сейчас время интересное? – робко задаю вопрос сыну.

Он удивлённо вскидывает тёмные брови.

– Ты что, сомневаешься, мама? Неинтересного времени не бывает.

* * *

Неинтересного времени не бывает, сказал мой мудрый сын.

Я ухожу к плите готовить супчик, ободрённая, и продолжаю думать эту мысль. Думаю, думаю… И вдруг – мне всё становится ясно. (Не знаю, может, завтра или уже через час ясность эта затмится сомнениями, но пока, на данную минуту, – ясно).

ПРОСТО – ВЕСНА! Вот какое произошло в глубине моей печали озарение. ВЕСНА! Просто тогда, во время моей первой молодости, была начальная стадия весны. И седобородый голубоглазый священник возвещал нам с амвона: “В России начинается духовная весна!” Он возвещал это крепким молодым голосом нам – битком набившимся в храм на окраине Москвы. Нам – молодым неофитам, приходящим сюда, на Преображенку (как это символично звучит!) субботними вечерами, чтобы услышать этот бесстрашный (кто-то пророчески сказал – “отчаянный”) голос отца Димитрия. (Того самого отца Димитрия, который крестил когда-то меня, а потом и тебя, мой сын). Который поплатился вскоре за свои проповеди покушением (всё примитивно, грубо: просто выехал из кустов самосвал!), но, благодарение Богу, остался жив.

И – продолжал расплачиваться: тюрьмой, а потом ссылкой в дальний храм другой области, куда, увы, доехать уже мог не каждый…

…А в те мартовские вечера в храм на Преображенку стекалась вся молодая, ищущая истины и духовной опоры, Москва. Таких духовных источников в то время для нас было три: отец Димитрий, отец Всеволод в Никольском храме, отец Александр в Новой Деревне.

“В России начинается духовная весна!” А за стенами храма ещё потрескивали морозы, но и капель уже позвякивала, был – март. И в духовном смысле тоже был МАРТ. И было радостно, хоть и знобко ещё, и сладко дышалось (весна, весна!), и первые пушистые вербочки отважно озаряли нашу весну…

Всё именно так. Был март.

А теперь – апрель. Время грязи. Снег стаял, и безобразно обнажились груды мусора и всякой дряни, которая плывёт по мутной воде… и надо надевать болотные сапоги, когда выходишь из дому, а лучше – отсидеться, переждать, пока вода ещё высока…

Стало быть, апрель.

Глупо бросаться вплавь по этой мутной воде… – куда доплывёшь? Берегов не видно. Наводнение оно и есть наводнение. Это не река.

Отсидеться, переждать в Доме. В своей крепости. В крепости любви. В крепости веры. (“Верую, Господи…”)

А потом мутные потоки уйдут в землю. И тогда надо будет, засучив рукава, приниматься за работу – чистить и чистить. И не ждать скорых плодов. Какие плоды? Когда и до цветенья ещё далеко… Чистить и чистить, и рыхлить, и бросать семена, – помня о чудесном отважном цветении первых вербочек… Оно – БЫЛО. Оно предвещало, оно свидетельствовало…

А тот Берег, до которого хотелось бы доплыть, – он всегда с нами. Стоит лишь поднять глаза к небу…

* * *

Пришло письмо от Петра Яковлевича.

“Неси свой крест и веруй”, – пишет мне мой добрый редактор.

Я, откровенно говоря, ждала чего-нибудь ободряющего, вроде: не отчаивайтесь, свет клином не сошёлся на этом издательстве, поищем что-нибудь другое, всё равно ваша книга будет напечатана. (Как говорил он мне прошлой весной, маша рукой на моё скептическое “вряд ли”). Но письмо его полно неожиданно самой откровенной безысходности. А ведь он пережил столько чёрных времён! И устоял. Неужто же наши времена – самые конечные?… Что только о кресте и осталось напоминать друг другу…

* * *

…Нет, он не жаждет прочесть мою новую книгу.

Но ведь это же нормально! Какой странный человек напишет:"Присылайте! Жажду!"? – Никакой. Странных людей уже не осталось. Перевелись. Вымерли, как динозавры.

“А я?! – воскликнет в этом месте наш Феликс. – Я жажду!”

И доктор Коля. И Серёжа Трофимов. И Володя. И Александр Яковлевич.

Дорогие мои, прекрасно странные друзья! Слава Богу, вы – есть, и вам не грозит участь динозавров.

И этот мой упрёк – не вам. Да и не упрёк вовсе, а так – риторический вопрос уважаемому критику и редактору Петру Яковлевичу.

…А ведь вначале показалось – странный. Захотел увидеть, руку горячо жал, говорил такие хорошие слова, даже плакать хотелось, не часто приходится слышать такие слова, смотрел такими человеческими глазами… (А я думала, у редакторов человеческих глаз не бывает).