Эй, там, на летающей соске! - Мария Романушко

Но все остальные минуты ЭТОГО ДНЯ так плотно наполнены счастьем – как пчелиные соты мёдом – что грех жаловаться. ЭТОТ ДЕНЬ – вороха мокрых пелёнок и ползунков, вечером их перелопачивает папочка, но и на мою долю их достаётся немало (о, счастье!); комната, унизанная верёвками с сохнущим на них круглосуточно Ксюшиным бельишком, похожа на сказочный театр; заполночные ужины и чаепития, когда глаза слипаются, язык от усталости заплетается, руки еле держат чашку, ноги уже не могут дойти до постели, – а в ванной очередной ворох пелёнок, а мне ещё кормить Ксюнечку, а потом в душ, а потом опять, уже вымирая от усталости, что-то жевать на тёмной кухне (двигаясь тихо, как кошка, чтобы не разбудить чутко спящего Антона), и опять пить чай – чтобы пришло молоко к утреннему кормлению…

Сейчас – один из лучших часов НАШЕГО ДНЯ: предполночь, которая неотвратимо переходит в заполночь, но вместо того, чтобы ловить тихую минуту и быстренько спать-спать-спать! – вместо этого разумного и насущного, мы втроём (я, Антончик и Гавр) продолжаем сидеть за нашим вечерним, полночным чаем: потому что общение для нас – насущнее сна, превыше сна; и невозможно расстаться, потому что скучаем друг о друге, хоть и всё время вместе, и невозможно наговориться, наспориться, наудивляться друг другу: о, о чём мы только не переговорили на нашей кухне в наши шальные полночи!… Пока Антончик не взмолится: “Всё, опадаю! Гасите свет!” Но и когда он рухнет на свой диванчик (который ему уже короток), это вовсе не значит, что конец. Порой это только начало…

Стремительно растущая и радостно удивляющая нас Ксюша. Стремительно растущий и радостно удивляющий нас Антон. Две галактики… Мы с папочкой – познаватели этих миров. Это – наша основная работа. Самая главная. Есть, конечно, ещё наша писательская и наша философская работа, от неё никуда не денешься, не спрячешься ни за какие вороха пелёнок, ни за какие полночные беседы с сыном. Но мы и не прячемся. Все наши работы совершаются одновременно. Более того: наша писательская работа (по крайней мере – для меня, это уж точно) вся держится, как на китах, на родительской работе. На любви к нашим деткам…

Вот и Ксюнечка проснулась…"

МЫСЛИ ПОСЛЕ РАЗГОВОРА С СЫНОМ

Счастливый человек не мечтает о будущем. Это естественно. Это нормально. Ненормально, когда человек живёт только будущим: вот вырасту, вот стану взрослым, вот буду делать, что захочу, вот уеду наконец от родителей, буду общаться, с кем захочу, буду ходить, куда захочу…

Свободный и счастливый всё это имеет. Уже сегодня. Он ценит сегодняшний день, а не завтрашние иллюзии… Я знаю людей, которые жили мечтой о пенсии. Да, да, не смейся! “Вот выйду на пенсию, стану свободным, буду делать, что захочу: читать, общаться с друзьями, думать…” Это ужасно грустно, когда человек не живёт, а только уповает: вот настанет когда-нибудь время – и начну жить настоящей жизнью… Так что я вовсе не огорчаюсь, что ты не мечтаешь: куда пойти учиться?… Ой, Ксюша плачет! Но ведь мы ещё договорим с тобой, правда?

О ПРЕДРАССУДКАХ

“Но ведь это же предрассудки: котлету вилкой! Кто-то придумал, а я почему-то должен этому следовать. Рукой гораздо удобнее!”

И это – в десятый (или – в сотый?) раз. Тебе пятнадцатый год, ты умный, красивый мальчик, уже юноша! – выше меня на голову, “тютчевская” бородка пробивается… Неужели непонятно, почему котлету – вилкой? Почему такие простые вещи – и никак? “Представь: ты в смокинге, тебе только что вручили нобелевскую премию, торжественный приём, и ты – котлету лапой!” – “А кому от этого будет плохо?”

Да, в общем-то, наверное, никому…

Разве что кто-то удивится. Кто-то – посмеётся.

А, может, это вовсе и не подростковый нигилизм? Может, это в тебе говорит клоунское начало? (Не я ли мечтала, чтобы мой сын стал клоуном? Не я ли – ещё недавно! – радовалась твоим эксцентрическим поступкам, твоим парадоксальным суждениям?)

Может, это ты отрабатываешь свои будущие репризы, когда хватаешь лапой котлету со сковороды? Когда оглушительно чихаешь – так, что закладывает уши, если стоять рядом? Когда заглатываешь единым глотком стакан газировки? Когда колотишь в обиде спинку дивана, об которую саданулся коленом? Или бранишься на вылетевшую с грохотом кастрюлю из шкафа? Может…

Ведь мы же от души хохочем над Чарли Чаплиным, над Карандашом, над Фернанделем. Нам и в голову не придёт упрекать их в дурных манерах! Более того – мы благодарны им за то, что они такие. Мы даже завидуем им немного… Они так могут, мы – нет.

Может, я не с дурными манерами сына борюсь – а с его призванием?

* * *

Наведу ли я когда-нибудь порядок в нашем доме? Или этот беспорядок и есть наш речвокский порядок вещей?

Погремушки между учебниками на Антоновом столе, соска на компьютере, соски повсюду!… Рукописи, мои и Гавра, вперемешку с листочками, на которых: кормления, гуляния, купания… Вперемешку с Володиными письмами, гороскопами, бюллетенями по обмену жилплощади, вперемешку с черновиками моих писем Петру Яковлевичу, Анютиными рисунками, Антошиными многодействиями и Ксюшиными, рассеянными по дому, слюнявчиками…

Заваленный игрушками Дом, опутанный счастливым серпантином пелёнок-ползунков-распашонок… Что для нашего дома означало бы ПОРЯДОК? Ей, Богу, не знаю…

И вообще – что есть ПОРЯДОК в высшем смысле этого слова? (Думаю я, засовывая протестующую Ксюню в манеж, и – бегом на кухню: готовить ей обед).

Итак, что есть ПОРЯДОК? (Продолжаю я мысленную работу, а руки тем временем моют, шинкуют, размешивают…)

Должно быть – СМЫСЛ. Чтобы всё в доме (в Доме!) было со смыслом, чтобы ничего лишнего и случайного. Чтобы каждая вещь жила своей истинной жизнью, исполняла бы своё предназначение. А вовсе не то, когда непонятно как набежавшие в дом предметы аккуратно-бессмысленно разложены по полочкам…

(“Ах, опять убежало это молоко!” Оказывается – я сижу на Антошином диванчике с клочком бумаги и карандашом, выдернутым у него из рук, и торопливо записываю эту мысль. Ксюня усиливает свои призывы. Антон, прихватив учебник литовского языка, уходит к ней в комнату… Антон – настоящий товарищ. Слышен счастливый Ксюнин взвизг – значит, можно додумать…)

Итак, ПОРЯДОК. Когда ничего лишнего и случайного. В таком – Божественном – смысле слова в нашем Доме истинный порядок вещей. Здесь даже пылинки нет случайной… Здесь каждый микрон пространства насыщен нашей общей жизнью.

Порядок нашего Дома – это порядок летней лужайки: всё вперемешку, пёстро, радостно…

КРАСНЫЕ ГЛАДИОЛУСЫ

Они всё ещё стоят и не увядают, а раскрывают всё новые и новые тёмно-красные бархатные цветы… Дважды двадцать – это совсем не страшно, говорю я себе. Теперь ты это видишь?

* * *

Ксюнчик спит под берёзами… Только здесь она и спит. Правда, не сама по себе, а после продолжительного-таки укачивания, после которого руки гудят, как после хорошей тренировки.

Ксюнчику семь месяцев. Ксюнчик – самый эмоциональный, самый пылкий на свете ребёнок! Самый жадный до новых впечатлений. Самый ненасытный. От недостатка новизны она… заболевает. Ей всё время нужна пища для созерцания, для медитации, для щупанья, для шуршания, для грызения, для лизания… И чем больше – тем лучше! Она не устаёт от обилия, она устаёт от недостатка!

Она любит ехать, ехать, ехать… Смотреть, смотреть, смотреть… Щупать, щупать, щупать… Деревья, небо, облака, птички, собаки, дети, – всё это Ксюша уже ЗНАЕТ, всё отыскивает взглядом, если спросить: “Ксюша, а где небо? А где берёзы?”

А если не ехать никуда, если быть дома, то – в обществе! Ксюша не выносит, НЕ ВЫНОСИТ!!! одиночества.

* * *

Какое, оказывается, блаженство – купить дочке Первое Платьице!

* * *

“Первое платье – цвета яркого апельсина. Надела. Крошечное платье оказалось Ксюне до пят. Антон – скептически:

– По-моему, она в этом платье как в мешке.

– А по-моему, она очаровательна!

– Она и в пелёнках очаровательна.

Сказал. Понял – что комплимент. Засмущался. Вообще, Антон к сестре относится с большой нежностью, но всё ещё робеет. Ещё ни разу не погладил её по головке! “Стесняюсь… Всё-таки женщина… И вообще – такая маленькая… Страшно как-то…”

Но сегодня! Сегодня…"

(запись была прервана пробуждением Ксюши)

* * *

…Он держал её на коленях, и вид у него был смущённый и торжественный – как когда я открыла двери и увидела его с гигантским букетом дивных тёмно-красных гладиолусов…

– Наверное, она мокренькая? – сказала я, заглянув в комнату и застав эту чудную картину: брат держит на коленях сестру!