Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

— Хочешь покататься на лодке? — спросил я, задыхаясь от волнения и глядя себе под ноги; на асфальте колыхалась сетчатая тень огромного тополя, раскинувшего ветви над моей головой, а там вдалеке, за чугунной оградой, сверкала солнечными отражениями глянцевитая поверхность пруда.

Мы шли вдоль аллеи, сквозь строй гренадёрских тополей, стоящих навытяжку, и держались за руки.

Отныне мы встречались каждый день и шли на лодочную станцию. Каждый раз я стирал ладони до пузырей, но вознаграждение за мои страдания было несоизмеримо выше: эта смуглая хрупкая девочка, неописуемой восточной красоты, словно обволакивала меня горячим шоколадом. Она была настолько потной и знойной, что буквально выскальзывала из моих объятий, как кусок мыла. Мы возвращались домой, когда тусклое багряное солнце в раскалённом мареве катилось к горизонту. Я чувствовал себя рабом на галерах.

Однажды я привёл Фатиму в гости, хотя побаивался неадекватной реакции моих родителей, что, собственно говоря, и случилось… Папа вышел из комнаты и посмотрел на неё поверх очков уничтожающим взглядом; в руках у него была газета «Московский комсомолец».

— Здравствуйте, — пролепетала она, робко взглянув на него исподлобья.

— Сәлам, кечкенә кыз, — ответил папа и тут же спросил: — Исемен ничек?

— Фатиме.

Юрий Михайлович, огромный, двухметровый, широкоплечий, без единого седого волоска в богатой чёрной шевелюре, возвышался над ней словно колос Родосский. Она, конечно, оробела, сконфузилась, сжалась в комочек, а он спросил её небрежным тоном:

— Син нигә килдең?

— Мин яратам аны, — ответила Фатима не задумываясь.

— Ул сине алдый, — пообещал отец и ушёл в комнату, тихонько прикрыв за собой дверь, но щёлочку всё-таки оставил, и это было совершенно в его духе.

Мы прекрасно слышали, как он сказал Людмиле Петровне:

— Иди, мать, полюбуйся, кого он в дом привёл… Натуральная замухрышка. Одета как пугало. Ноги кривые, короткие…

Мама тоже никогда не жаловала моих девушек: по всей видимости, она считала, что её бесподобный ребёнок, которого она героически выносила, родила, вскормила своей роскошной грудью, достоин лучшей партии.

— Что он тебе сказал? — спросил я Фатиму.

— А ты не понял?

— Последнюю фразу…

— Твой папа сказал, что ты плохой человек. — Её раскосые глаза жалили меня, словно змеи; она была в бешенстве.

— Я, наверно, пойду, — тихонько молвила она и начала застёгивать сандалии, резко дёргая ремешок.

Я тоже начал обуваться… Когда мы вышли из подъезда, она сказала мне:

— Не ходи за мной!

— Почему?

— Потому что наше время истекло, — ответила она и пошла от меня прочь.

Я смотрел, как она удаляется, и ничего не мог с этим поделать: мои ноги словно вросли в землю, а горло перехватило кручёной петлёй. Мне бы побежать за ней, схватить за руку, остановить, попросить прощения, но между нами стоял мой отец, в том смысле что его мнение было для меня неоспоримо: если он сказал, что «замухрышка», значит так оно и есть, — это я могу ошибаться, а папа всегда прав, папа нас всех выкупит.

Я смотрел, как она уходит в небытие, и вдруг мне стало смешно: она действительно была кривоногой и даже слегка косолапила, загребая правой ступнёй, и талия у неё была слишком длинной, и ноги — слишком короткими… «Старик был прав, — подумал я. — А ещё, если человеку с малых лет говорить, что он плохой, то рано или поздно он сам в это поверит».

Когда Фатима скрылась за поворотом, я выдохнул и жизнь пошла своим чередом. Я тряхнул в кармане мелочь и отправился в «гадюшник» на углу Матросова и Гвардейской. Там я вкрутил стакан портвейна «777» и окончательно успокоился. Стрельнул сигаретку, закурил, и пьяной печалькой подёрнулось настроение — так было приятно грустить в клубах едкого дыма, с гранёным стаканом в обнимку сожалеть о загубленной юности; поминая Холдена Колфилда, примерять на себя его узкоплечий пиджачок и дурацкую красную шапку.

А на следующий день я всё-таки поехал в парк Бондина… Я просидел на лавочке несколько часов, но Фатима не появилась, хотя я не очень на это надеялся. Я дочитал книгу до конца, и мне стало совсем грустно. Над головой сгущались свинцовые облака. Порывистый ветер перевернул страницу, и под ноги упал первый осенний лист. Лето закончилось — а что дальше? Дальше будет жизнь — извилистая тропинка к гранитному камню с твоим именем; последняя дата, как и первая, на нём уже выбита.

Пошёл дождь — аллея наполнилась грязными ручьями. В конце тёмного тоннеля не было просвета с голубой крышей лодочной станции. Она исчезла, растворилась в зыбкой пустоте. «Хватит грустить», — подумал я и направился к центральному выходу, а книга осталась лежать на лавочке: я был абсолютно уверен, что никогда больше не возьму её в руки, что никогда больше не прикоснусь к этому ядовитому олеандру.

Когда я вернулся домой, на пороге меня встречал недовольный отец. Он спросил меня:

— Сколько можно шляться? Ты собираешься заниматься делом?

— Каким? — ответил я вопросом на вопрос.

— Неужели ты ничего не хочешь от жизни?

Я на секунду задумался и ответил ему с серьёзным видом:

— Я хочу только одного… Стоять над пропастью во ржи.

— Что, совсем дурак?! — возмутился он, а я ушёл в комнату и закрылся на шпингалет.

Папа был жёстким человеком и никогда не давал мне спуску. Он всегда насаждал в нашем доме дисциплину и порядок, чем вызвал у меня стойкое отвращение к любым проявлениям самоорганизации. Он пытался контролировать мою жизнь, что сделало меня патологически лживым и изворотливым. Я очень любил папу, но гораздо больше я боялся его, хотя подвергал обструкции любые его практики в области моего воспитания. Я даже возненавидел шахматы, которые мне очень нравились до тех пор, пока он не решил сделать из меня чемпиона мира.

Папа собирался реализовать во мне свои несбывшиеся мечты, совершенно не считаясь с мои предпочтениями, — он вообще никогда меня не слушал и абсолютно не понимал. Когда до него дошло, что из меня не получится гений, несмотря на все его потуги, он испытал чудовищное разочарование и, как мне показалось, махнул на меня рукой. После того как меня посадили в апреле 1991 года, он