Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

— Лена! Леночка! Девочка моя! Совесть у тебя есть?! — истошно закричал я, а она удивленно смотрела на моё поплывшее лицо, словно я окончательно спятил. — Конечно! Конечно! Я люблю тебя! А если ты про эту маруху… так это баловство! Страшно бывает одному пить! Страшно бывает одному спать! Ы-ы-ы-ы-ы-ы…

— Ты почаще приезжай домой, как сегодня, — полушёпотом закончил я свою чувственную тираду.

— Ты издеваешься, придурок? — спросила она, выпучив на меня глаза, а я судорожно захныкал, изображая подобострастный смех.

За окном шёл дождь. Из темноты прилетали жирные струи и ложились на внешнюю поверхность стекла. Расплывались огни фонарей и окна соседних домов. Продолжал полыхать огромный газовый факел, освещая ядовито-жёлтыми зарницами нависшие над ним свинцовые облака. Лена задумчиво смотрела вдаль, как будто смотрела в будущее. Выпустила из лёгких густой клубок дыма и швырнула окурок в открытую форточку.

— Давай отсюда уедем, — дрожащим голосом сказала она, — из этого проклятого города… Начнём жизнь с белого листа.

Помолчала несколько секунд и добавила очень тихо:

— У меня никого нет, кроме тебя, и мне никто не нужен. Понимаешь?

После этих слов она повернулась ко мне и посмотрела прямо в глаза, — это был чистый родниковый взгляд, от которого бесы в моей душе шарахнулись в разные стороны. Я обнял её и крепко прижал к груди, да так что захрустели косточки. Я нашёптывал ей на ухо нежные слова, губами касаясь мочки:

— Маленькая моя, глупенькая… О чём ты вообще говоришь? Да я за тобой хоть куда — хоть на север, хоть на юг…

— Но лучше — на юг, — с хитринкой в глазах добавил я.

На плите закипал чайник — разошёлся, распыхтелся, пронзительно дребезжала крышка, но я боялся пошелохнуться — боялся вспугнуть ангела, опустившегося мне на плечо. Потом она тихонько молвила, смахнув слезинку с кончика носа:

— Я сегодня испугалась, когда ты не встретил меня на вокзале. — Она трогательно шмыгнула распухшим сопливым носиком, от чего моё сердце дрогнуло в пароксизме безграничной нежности. — Ну а потом меня чуть кондрашка не хватила, когда ты не открыл дверь и при этом играла моя любимая Селин Дион.

Веки у неё были припухшие, с красными прожилками, щёки лоснились от слёз, и она была непохожа на себя — какая-то незнакомая тётка, крепко пьющая и потрёпанная жизнью. Лена никогда не распускала сопли, в отличие от меня — большого любителя поплакать. Мансурова была крепким орешком и не страдала вычурной сентиментальностью. Я прекрасно помню, что она не плакала даже на свиданках в тюрьме, держалась бодрячком и постоянно шутила, — «Ты на мужиков тут не поглядываешь?» — интересовалась она и шкодно подмигивала, — но в тот день она дала волю слезам и женским слабостям.

— Пейджер оставил в куртке, — оправдывался я, — а она висела в гардеробе… Не слышал сигнала, вот и просохатил твой приезд.

— А потом ещё и открывать не хотел своей законной жене. Да, Эдичка? — подколола она с кривой ухмылкой, как мне показалось, по-доброму и без обид, но в бледно-голубых глазах её мелькнула на секунду настоящая ненависть: «Какая же ты всё-таки сволочь, Эдичка!»

— Я сперва подумала самое страшное, — продолжала она, а я сочувственно кивал головой, словно речь шла о каком-то другом человеке, — но когда я услышала бабский хохот и твой голос, я так обрадовалась, ты даже не представляешь!

— Ну слава богу, думаю, живой, — практически шёпотом молвила она; в этот момент у неё был наивно распахнутый взгляд и светлое выражение лица, но уже через секунду её личико потемнело, брови сошлись в одну линию, на переносице появилась глубокая борозда, голубенькие глазки стали серыми и беспощадными как сталь, и она закончила историю о моём чудесном воскрешении словами: — Кобелина ты злоебучая! Лучше б ты сдох!

Я аж скривился весь как от зубного боли.

— Ну не надо, Ленусик, напоминать мне про этот конфуз.

— Конфуз?!! — заорала она, да так что у неё на лбу вздулась синеватая жилка. — Ты говоришь таким тоном, словно забыл поднять стульчак или испортил воздух, а ведь мы обсуждаем твоё гнусное предательство. Ты самый настоящий иуда. Ты пользуешься тем, что я тебя люблю.

Я молчал, опустив голову, и всем своим видом выражал смирение… «Главное — это прикинуться ветошью», — подумал я.

— Ты помнишь, что я сказала, когда тебя забирали на жёлтом бобике?

Она имела ввиду душещипательную сцену во дворе прокуратуры после подписания районным прокурором ордера на арест в апреле 1991 года. Мы прощались перед открытой дверью милицейского уазика, и Ленка тогда поклялась в вечной любви и обещала ждать меня до тех пор, пока я не стану «нормальным человеком», как она выразилась. В тот момент у неё было такое же заплаканное лицо и опухшие веки с красными прожилками… По всей видимости, она убедила меня в том, что является самым близким и преданным человеком на свете, именно поэтому я женился на ней после выхода из тюрьмы, хотя имел крайне негативное отношение к браку. Насколько я помню, другой мотивации у меня не было.

— Да, — ответил я, и гримаса раскаяния стянула мою пьяную рожу.

— Так вот, я свои слова на ветер не кидаю.

— Ну прости ты меня, дурака! Ну что мне на колени встать?! — взмолился я.

— Зачем? — с ноткой глубокого разочарования спросила она. — Если бы мне полегчало, я бы тебя раком поставила.

Вот такая она была — Елена Мансурова. Всё в ней было перемешано в равных пропорциях: и христианское милосердие, и иезуитская жестокость, и безразличие далай-ламы, с глубоким пониманием взирающего на этот мир, на этих людей, на своё отражение в зеркале…

6.

Моя мама называла Ленку «перелётной птицей» и была совершенно права: она не могла долго жить на одном месте и всегда куда-то рвалась. Нижний Тагил она покорила, Екатеринбург валялся у её ног — впереди было Черноморское побережье, Краснодар, Новороссийск, Сочи… Да она бы в Тугулым поехала, лишь бы не сидеть на одном месте, и там прыгала бы в поселковом клубе, и замуж выскочила бы за какого-нибудь лесоруба в ватнике и в лохматых унтах, а потом бы бросила его и уехала бы в Нижний Волочок. Она была легка на подъём.