Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

и природной необходимости жить для него больше не существует.

В редакции 1989 года описание погребения героя заканчивается жестом пьяного станционного сторожа, который спьяну, спутав ноги с головой, вбил топором свое изделие (некое подобие надгробного памятника — пирамидки. — Н. Ц.) в глиняные комки в головах покойного, бездумно закрыв его лицо от солнца.

Но именно последние трагические жесты заставляют воспринимать смерть как очистительную жертву, позволяющую надеяться на возрождение после Апокалипсиса. В народном, основанном на православной эсхатологической концепции представлении Апокалипсис после очистительной бури, следующего за этой бурей момента покоя, предполагает акт творения. «Кончина сего мира будет не собственно уничтожением, а только обновлением земли», — утверждал св. Андрей, архиепископ Кессарийский (V век), создатель главного руководства к толкованию Апокалипсиса[124]. Двадцать первая глава «Откровения» Иоанна Богослова начинается со слов: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет» (Откр. 21, 1).

И у Астафьева в какой — то момент в сознании героини, как в космогоническом мифе, бескрайнее степное пространство, которому теперь принадлежит ее любимый, покрывается водой. Это последняя фаза Апокалипсиса, после которой предоставляется человеку и человечеству возможность воскресения. Для автора «Пастуха и пастушки» эта возможность зависит не от Бога, ее дает женщина — земля, старчески потрескавшаяся, покрытая проволочником, татарником, полынью, чернобылом. В последней редакции в перечислительных рядах в логически сильной постпозиции непременно оказывается из всех трав, затягивающих усталую, измученную землю, полынь — трава одиночества, запустения, которой покрываются заброшенные пашни, трава забвения, скрывающая не только доброе, но и злое. В этом надежда. Кроме того, в пейзаже появляется наплывающий из — за солончаков пусть мертвенный и льдистый, но все же свет. И главное — цветком прорастает могила, к которой так стремилась героиня. Заключительный этот образ — аллюзия на последнюю сказку — быль А. Платонова «Неизвестный цветок», которая поддерживается, усиливается эпиграфом к вступлению — четверостишием из стихотворения Т. Готье «Тайные слияния» (1852), имеющем подзаголовок «пантеистический мадригал». В стихотворении французского романтика есть такая строчка — «Из праха взмоет красота». У А. Платонова из праха и пыли, из смертных останков, перерабатывая смерть в жизнь, сквозь камни прорвется к свету прекрасный новый цветок. Не Бог, а природа побеждает смерть. Сам Астафьев объяснял заключительную пантеистическую символику кольцевого сюжета сомнениями в силе православия, уже отвергнутого человеком и человечеством. По — видимому, в момент завершения работы над «Пастухом и пастушкой» он верил только в силу божественно мудрой, совершенной, гармоничной и непобедимой природы и надежды на продолжение жизни связывал только с женщиной, способной почувствовать древнюю, материнскую силу земли. Если принять это предположение, то вся сделанная в течение десятилетий правка, приведшая к усилению мотива смерти, будет восприниматься как системная, направленная на реализацию единой, абсолютно четко выраженной авторской идеи, утверждающей победу смерти, и на поиск средств преодоления эсхатологически — трагической предопределенности будущего.

Судя по последней редакции «Пастуха и пастушки», нельзя сказать, что поиск этот был бесплодным. Поздняя проза писателя тем и ценна, что позволяет дать обнадеживающий ответ на самый тревожный вопрос начала нового века, прозвучавший из уст философа и православного публициста С. Чеснокова в 2005 году в день памяти святителя Игнатия Брянчанинова — одного из продолжателей православной эсхатологической традиции в прошлом столетии: «Сумеет ли современный интеллектуальный слой России найти в себе силы вернуться к народному пониманию Апокалипсиса как очистительной бури, всегда заканчивающейся словами — се творю все новое? Сумеем ли мы вернуться к подлинно церковному смыслу покаяния и Великого поста, за которыми следуют праздники Святого Причастия и Светлого Христова Воскресения? Не забудем ли, что Апокалипсис начинается, когда заканчивается Евангелие, когда охладевает любовь…»[125]

Глава 4. «Городские» прозаики в поисках жанра, героя, смысла бытия

Повесть Юрия Трифонова «Обмен»: экзистенциальные мотивы

В истории мировой философии непосредственными предшественниками экзистенциализма называют Паскаля, Кьеркегора, Унамуно, Ницше, Гуссерля и Достоевского. Но при непредвзятом, неспешном рассмотрении ключевых фактов и событий мировой истории и культуры неминуемо придется согласиться с мнением тех исследователей, которые считают, что экзистенциальная проблематика была предметом художественного исследования на протяжении всего исторического пути человечества. В революционные, переломные, знаковые по тем или иным причинам эпохи стремление к постижению сущности бытия только обострялось. Человек с того самого момента, когда он стал осознавать себя, интересовался проблемами рождения, смерти, любви, отчаяния, вины и раскаяния, то есть проблемами, составляющими существо экзистенции. Теме смерти в этом ряду всегда принадлежало особое место: она оставалась в центре всех религиозных систем, с момента оформления бесконечно волновала литературное сознание. Причина беспримерной актуальности очень проста и точно определена главной героиней повести В. Распутина «Последний срок» старухой Анной: никогда еще никому не удавалось смерть миновать, обойти — всякому, кто однажды родился, обязательно предстоит пережить прощание с этим миром.

Представление наших далеких предков о смерти возникло значительно раньше начала официальной христианизации, на архаических стадиях развития культуры. Известный современный философ и культуролог С. Налимов связывал первые попытки осмысления смерти с направленностью индивидуального и общественного сознания на постижение алгоритма существования человека. Тайна жизни открывалась жаждущим ее постижения в непрерывном общении с вечно возрождающейся природой, обновляющейся в кажущейся смерти, убеждавшей в том, что жизнь является лучшим достижением беспрерывно развивающейся и безгранично прекрасной вселенной и уже потому не могла и не может быть бесконечной. Основы танатологической архаики не исчезли бесследно в эпоху христианства, не растворились в новом миропонимании, более того, периодически так или иначе актуализировались, как, например, в эпоху Просвещения. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к определению смерти в трактате А. Радищева «О человеке, его смертности и бессмертии»: «Вопросим паки, что есть смерть? — Смерть есть не что иное, как естественная перемена человеческого состояния. Перемене таковой не токмо причастны люди, но все животные, растения и другие вещества. Смерть на земле объемлет всю жизненную и нежизненную естественность»[126].

Но массовое отношение русичей к смерти на протяжении почти целого тысячелетия диктовалось все же не рационализмом, а православной эсхатологией, имеющей прямую соотнесенность с базовыми идеями христианской этики. Наиболее убедительные тому свидетельства открываются в истории русской литературы, подход которой к теме смерти формировался исподволь, очень медленно, под комплексным влиянием обеих религиозно — философских тенденций, не исключающем бесспорное доминирование одной, получившей поддержку официальной церкви. Современные исследователи древнерусской литературы утверждают, что впервые мотив смерти возник в повествованиях о княжеской гибели, вошедших в Ипатьев-скую летопись. Он был представлен в разных жанрах: в погодных записях, в некрологах и сказаниях, в рассказах