Капитаны ищут путь - Юрий Владимирович Давыдов

малолюдных улицах тускло горели масляные фонари, похожие на перевернутые вверх дном большие медицинские банки. Ночные сторожа, хилые старики, шарахавшиеся от собственной тени, брели от дома к дому. Сторожа погромыхивали трещотками и и дребезжащими голосами возвещали, какая на дворе погода, как будто обыватели и без них не слышали стук дождя в окнах да вой осеннего ветра в дымоходах.

Томас, не раз бывавший в столице, быстро сыскал гостиницу. Проснувшись на следующее утро, он уже не нашел в комнате младшего братца. Не дождавшись пробуждения Томаса и наплевав на ненастье, Джон отправился в город.

О, теперь-то уж Лондон был Лондоном!

Улицы были полны народа. Магазины отворялись. Торговки на углах отпускали прохожим горячий и мучнистый напиток. Из игорных домов, одурев от азарта «фаро» и «баккара», разъезжались последние картежники. Мальчики-трубочисты, заморенные, невыспавшиеся, спешили на работу. Сгорбатившись, шли в порт грузчики. Шагали солдаты в красных мундирах и белых штанах; флегматичные констебли, полагая, что воры-карманники сами попадут к ним в руки, равнодушно поглядывали по сторонам, опираясь на длинные палки.

Джон, затерявшись в уличной толпе, поминутно справляясь о дороге, получая подзатыльники и обходя встречных, торопился к Темзе. Наконец он увидел Лондонский мост, а ниже, по течению темной реки, — бесконечный, уходящий в туман лес мачт и отсыревшие, тяжелые паруса торговых и военных судов. Джон медленно пошел вдоль реки. Где-то, в лабиринте кораблей, стоял и 64-пушечный «Полифем», корабль его величества! Настоящая военно-морская служба…

Весной 1801 года почтовая карета, такая же, что отвезла Джона в мир, полный тревоги и шума, доставила в тихий Спилсби очередную почту. В доме, увитом плющом, Вильям Франклин, вздев очки, торжественно прочитал чадам и домочадцам первое письмо младшего сына.

— «На королевской военной службе, — произнес Франклин-отец и многозначительно поднял палец. — На королевской военной службе, — повторил он, дабы слушатели осознали важность этих слов, и продолжал: — Полифем. Ярмут. Одиннадцатого марта тысяча восемьсот первого года. Дорогие родители! — читал Франклин-отец. — Я пользуюсь возможностью сообщить вам, что нам приказано следовать в Балтику, и мы обязательно отправимся на этой неделе. Многие думают, что мы идем в Гельсинер и попытаемся взять крепость, но многие же полагают, что нам это не удастся. Я думаю, что они начнут отступать, когда увидят наши силы…»

— Значит, — сказал отец, и голос его стал совсем иным, чем тот, которым он начал читать письмо, — значит, наш Джон уже плывет под ядра датчан.

Мать всхлипнула; у сестер расширились глаза.

— Он сам этого хотел, — заметил Томас, закуривая от свечи сигару. Все укоризненно посмотрели на Томаса, а Франклин-отец, сердито крякнув, поднялся и, захватив письмо, ушел в кабинет.

«Наш Джон плывет под ядра датчан», — сокрушались в доме Франклинов, а эскадра адмирала Паркера проходила Скагеррак и Каттегат, надвигаясь страшной угрозой на датскую столицу Копенгаген.

Старик Паркер боязливо думал о темных балтийских ночах и схватке с датчанами. В сущности, на эскадре начальствовал не он, а решительный одноглазый Нельсон; «Полифем» шел в эскадре Паркера.

То было время, когда политическая обстановка на европейском континенте была столь же переменчивой, как осенняя погода на Балтике, и столь же путаной, как фарватеры у датских берегов. Одно было ясно: наполеоновская Франция и купеческая Англия не могут ужиться на нашей планете. Отсюда и возникали в Европе всевозможные коалиции, возникали, втягивая в свой водоворот государства и народы, распадались, перестраивались.

Дания, примыкавшая к антианглийской коалиции, заперла для британцев балтийские морские дороги. Русский царь Павел I, недавний союзник англичан, раздраженный захватом Мальты, почувствовал прилив необычайной любви к «узурпатору Буонапартию». Павел вывесил в своем угрюмом Михайловском замке портрет первого консула и пил за его здоровье. От этого же пития и влюбленности в Наполеона получалось то, что в русских портах «заарестовали» английские корабли и пленили матросов.

Английское королевское правительство решилось принудить Данию отворить ворота в Балтику. Эскадра Паркера шла на Копенгаген, и пятнадцатилетний Джон Франклин из Спилсби оказывался в воронке всеевропейского водоворота.

Датчане еще не знали, что в Петербурге, в Михайловском замке пристукнули табакеркой, а затем удушили подушкой курносого самодержца и что новый русский император Александр сочиняет примирительное послание английскому королю Георгу III. Датский принц не знал, стало быть, что политика союзника в корне меняется, и потому приготовился к отпору.

Британские корабли подходили к копенгагенскому порту. Его защищал форт Трех Корон. Прорыв был возможен лишь через Королевский фарватер. Нельсон испросил у Паркера разрешения прорваться в порт под огнем неприятеля. Старик скрепя сердце разрешил.

Баталия началась. Дело было жестоким. Люди с обеих сторон соперничали в храбрости. Без малого девятьсот пушек датчан били чуть ли не в упор по британским кораблям. В разгар боя один офицер указал Нельсону на сигнал флагмана.

— Прекратить огонь? — вскричал Нельсон. — Будь я проклят, если подчинюсь! —

Нельсон схватил подзорную трубу, приставил ее к слепому глазу и совершенно серьезно заметил офицеру:

— Что вы говорите?! Уверяю вас, я не вижу никакого сигнала!

Джон остался жив и вместе с эскадрой-победительницей вернулся к беловатым скалам старой Англии. Но — странное дело — юноша, очевидно, в очень малой степени заражен был тем, что на его родине звалось военно-морским шовинизмом. Мало того, первое сражение, эта кровавая дуэль в Королевском фарватере не очень-то воспламенила в нем воинственность. Вид искалеченных моряков, запах крови, стоны раненых, отблески пожаров в чужом городе — все это сильно подействовало на мичмана Джона, но подействовало, пожалуй, не так, как на многих его сотоварищей.

В эти бурные, тревожные годы, под небом, затянутым пороховым дымом, он не грезил об орденах и лентах, чинах и наградах. Иная слава манила его. И хотя обаяние Нельсона магнетически чаровало его, так же как и всех английских морских офицеров, он завидовал другим, таким, как Кук, или — предмет зависти был ближе — таким, как муж его тетки капитан Мэтью Флиндерс, продолжатель Кука в исследованиях Австралии.

Мичману повезло. Может быть, дядюшка не прочь был порадеть «родному человечку», а может быть, Джон был искренне красноречив. Как бы там ни было, но в июле восемьсот первого года капитан Флиндерс зачислил его к себе на шлюп