Снизу вверх - Николай Каронин-Петропавловский

Онъ всегда садился за столъ и клалъ голову на руки или вдругъ задумывался и ходилъ по комнатѣ, повѣсивъ голову, или вдругъ ускорялъ шагъ и быстро ходилъ, сверкая глазами, какъ будто его что-то обожгло. Но чаще всего онъ неподвижно сидѣлъ возлѣ лампы за столомъ и разспрашивалъ, слушалъ, смѣялся, грустилъ. Повидимому, эти разговоры доставляли ему наслажденіе, и, вмѣстѣ съ тѣмъ муку. Когда Паша умолкала, онъ снова разспрашивалъ, иногда по нѣскольку разъ одно и то же.

— Ну, а какъ отецъ?

— Да что же… батюшка ничего… живетъ, — отвѣчаетъ Паша.

— Старикъ?

— Конечно, ужь старъ становится.

— А работаетъ же?

— Какъ же, вездѣ самъ.

— А если по праздникамъ… шапку въ кабакъ?

— Бываетъ… пья-аненькій придетъ домой и все больше упрашиваетъ матушку не гнѣваться. А матушка налетитъ на него, ударитъ рукой или пихнетъ съ гнѣвомъ, а онъ упадетъ и упрашиваетъ ни обижать его…

— Упрашиваетъ?

— Да. Потомъ заснетъ.

— А кромѣ шапки еще что?

— Бываетъ, шапки-то мало, такъ и сапоги спуститъ.

— Безъ сапогъ?

— Въ старыхъ валенкахъ ходитъ.

Михайло смѣется, представляя себѣ картину, какъ отецъ ходитъ въ валенкахъ по дождю; потомъ задумывается…

— Ну, а мать?

— Матушка ничего… ходитъ все.

— Плачетъ?

— Случается. О тебѣ очень тосковала…

— Старая ужь, чай? Скрючилась?

— Конечно, ужь не молодая. Осторожно ступаетъ, а все-таки ходитъ же.

— Такъ они голодали, когда я ушелъ?

— Нуждались, должно быть, сильно.

— А огородъ съ капустой какъ?

— Что-то я не помню… Должно быть, нѣтъ. Какая ужь тутъ капуста!.

Эти безконечные разговоры тянулись иногда за полночь. Иногда, впрочемъ, случалось, что Миша ни о чемъ не спрашивалъ по цѣлой недѣлѣ. По приходѣ съ завода, онъ тогда ходилъ изъ угла въ уголъ, скучный и разсѣянный. Паша не мѣшала ему, не приставала съ разспросами, но только себя спрашивала: и о чемъ онъ все думаетъ? Едва-ли и самъ Михайло могъ отвѣтить на этотъ вопросъ. Безпокойство его было неопредѣленное, какъ тотъ гнетъ, который является въ мрачный день, когда на небѣ тучи, когда тяжело давитъ что-то. Онъ регулярно ходилъ на работу, гдѣ со всѣми былъ ровенъ, спокоенъ и, повидимому, доволенъ, но приходили дни, когда онъ мѣста себѣ не находилъ. На него вдругъ иногда нахлынутъ силы, и онъ готовъ подпрыгнуть и чувствуетъ, что онъ долженъ куда-то идти, бѣжать и что-то дѣлать, но это мгновеніе проходило, и онъ оставался съ неопредѣленною тоской, недовольный и обезсиленный, какъ будто кто его обманулъ. Эта тоска сдѣлалась, наконецъ, неразлучной съ нимъ, хотя лицо его оставалось спокойнымъ и самоувѣреннымъ. Чего было ему надо?

Быть можетъ, въ самомъ процессѣ отчаянной борьбы, начатой имъ съ малыхъ лѣтъ за свое «я», въ то время, когда онъ изъ всѣхъ силъ лѣзъ наверхъ и тратилъ энергію на подъемъ, который былъ крутъ и тяжелъ, — быть можетъ, въ этомъ самомъ процессѣ онъ захватилъ душевную немощь, истощилъ и развѣялъ силы и сталъ неспособнымъ на довольство и за счастье? Грудь разбита и изранена злобой, мысль обострилась, всякое простое ощущеніе отравлено какимъ-нибудь воспоминаніемъ прошлаго… А, быть можетъ, Миша принадлежалъ къ числу тѣхъ русскихъ людей, которые, дойдя до предположенной цѣли, не могутъ остановиться и отдохнуть, неумолимо движимые какою-то страшною силой все дальше, дальше впередъ, къ неизвѣстному концу? Но вѣрно одно: безпричинная тоска!

Онъ, наконецъ, самъ созналъ это; понялъ, убѣдился, что ему нѣтъ нигдѣ покоя — и не будетъ. Когда онъ съ дикою энергіей пробивался сквозь тьму къ солнцу, онъ постоянно думалъ: вотъ получу — и довольно… Онъ получилъ теперь то, что хотѣлъ, но вмѣстѣ получилъ и то, чего не ожидалъ, о чемъ не думалъ и чего физически не могъ представить себѣ, - безпричинную, постоянно грызущую тоску. Онъ сначала испытывалъ ее, не сознавая, а теперь понялъ, почти физически убѣдился въ ея существованіи. Это было открытіе. У него была не та тоска, которая приходитъ къ человѣку, когда ему ѣсть нечего, когда у него нѣтъ одежды, когда онъ лишенъ пріюта, когда его бьютъ и оскорбляютъ, когда ему, словомъ, холодно, больно и страшно за свою жизнь. Нѣтъ, онъ нажилъ другую тоску, не ограниченную врененемъ и мѣстомъ, — тоску безграничную, во все проникающую, вѣчную…

Михайло дошелъ до этой высочайшей точки, до которой люди доростаютъ; онъ дошелъ до этой безпричинной тоски, до этого смутнаго безпокойства за все, чѣмъ живутъ люди. Онъ уже не думалъ о себѣ, его не пугала больше своя участь, въ немъ уже не было того эгоизма, который до сихъ поръ двигалъ его впередъ и подъ вліяніемъ котораго онъ забылъ всѣхъ родныхъ, близкихъ, друзей; но безпокоился уже за все, повидимому, чужое и не касавшееся его. Мало того, все свое онъ сталъ считать чѣмъ-то недорогимъ, неважнымъ или вовсе ненужнымъ. Даже его умственное развитіе, добытое съ такими усиліями, стало казаться ему сомнительнымъ. Онъ спрашивалъ себя: «да кому какая польза отъ этого?» «И что же дальше?»

Что же дальше? Онъ носитъ хорошую одежду, онъ не сидитъ на мякинѣ и не ѣстъ отрубей, онъ пишетъ, читаетъ, мыслитъ… Читаетъ книги, журналы, газеты. Онъ знаетъ, что земля стоитъ не на трехъ китахъ, и киты не на слонѣ, а слонъ вовсе не на черепахѣ; знаетъ, кромѣ этого, въ милліонъ разъ больше. Но зачѣмъ все кто? Онъ читаетъ ежедневно, что въ Уржумѣ — худо, что въ Белебеѣ — очень худо, а въ Казанской губерніи татары пришли къ окончательному капуту; онъ читаетъ все это и въ милліонъ разъ больше этого, потому что каждый день ѣздитъ по Россіи, облетая въ то же время весь земной шаръ… Но какая же польза отъ всего этого? Онъ читаетъ, мыслитъ, знаетъ… но что же, что же дальше?

Скучно, скучно!

Гдѣ бы ни былъ Михайло, эти вопросы преслѣдовали его. Онъ проводилъ часто время у Ѳомича, у Колосова и другихъ своихъ знакомыхъ, но всѣ по временамъ вызывали въ немъ острое безпокойство, душевную тревогу. Къ Ѳомичу онъ уже не питалъ того благоговѣнія, какъ прежде. Роли ихъ перемѣнились. Ѳомичъ удивлялся многому въ своемъ молодомъ другѣ. Но послѣдній относился отрицательно ко многому, что было въ Ѳомичѣ. Ѳомичъ всегда былъ ровенъ, спокоенъ, немного толстъ и много доволенъ своею жизнью; его широкое, добродушное лицо не омрачалось грустью; глаза его никогда не сверкали злобой и едва-ли онъ чѣмъ-нибудь сильно безпокоился, что выходило изъ круга его обстановки. Вотъ этого Михайло не понималъ. «Почему онъ спокойно счастливъ?» — иногда спрашивалъ себя Михайло. Имѣя дѣло съ Ѳомичемъ, Мишѣ казалось, что онъ, Миша, одинъ.

Мрачно и холодно ему было иногда. Надежды Николаевны онъ испугался. Пытливо иногда наблюдая за ней, онъ говорилъ: она одна! Новое открытіе. На кого бы Михайло ни взглядывалъ изъ знакомыхъ, ему казалось, что каждый изъ нихъ чувствуетъ себя одинокимъ, какъ въ пустынѣ или въ лѣсу; они разговариваютъ другъ съ другомъ, взаимно радуются, какъ будто ведутъ другъ съ другомъ дѣла, но между ними пропасть, и каждый изъ нихъ есть одинъ въ цѣломъ мірѣ.

Михайло отогрѣвался только въ тѣ часы, когда у нихъ шли безконечные разговоры съ Пашей. Битый часъ иногда они говорили о какомъ-то Васькѣ, который посѣялъ просо, а у него уродился овесъ, или о какомъ-то Карасевѣ, котораго всегда, лишь только онъ немного выпьетъ, нечистый ведетъ къ колодцу и приказываетъ ему прыгнуть, при этомъ Карасеву кажется, что онъ сидитъ на печкѣ и намѣревается соскочить оттуда, чтобы поѣсть пирога, который будто бы лежитъ на столѣ; но Карасевъ, прежде чѣмъ прыгнуть, всегда перекрестится, а какъ только онъ перекрестится, нечистая сила проваливается, и Карасевъ вдругъ, къ ужасу своему, видитъ, что онъ вовсе не на печкѣ, а около бездоннаго колодца, и передъ нимъ лежитъ не пирогъ, а лошадиный пометъ. Послѣ чего Карасевъ мгновенно вытрезвляется и бѣжитъ, смертельно блѣдный, домой… Михайло хохоталъ.

Но наставали дни, когда Михайло и съ Пашей былъ одинъ. Онъ тогда чувствовалъ, что лишній, ничто, нуль. И въ то же время онъ чувствовалъ, какъ холодно ему, какъ больно и скучно.

Однажды (это было годъ спустя послѣ женитьбы) Михайло вдругъ явился въ квартиру Ѳомича утромъ рано. Ѳомичъ спросонья испугался.

— Не случилось ли чего, Миша?

— Ничего не случилось. Я зашелъ за тобой, чтобы идти гулять. Пойдешь?

Миша говорилъ угрюмо.

— Вотъ чудакъ! Придетъ съ пѣтухами — и пойдемъ гулять!… Ну, да ладно, пойду. День, кажется, чудесный… Куда же мы пойдемъ?

— За городъ, въ поле… куда-нибудь…

Миша нетерпѣливо смотрѣлъ, какъ Ѳомичъ одѣвался, чесалъ голову, мылся, и съ раздраженіемъ то ходилъ по комнатѣ, то садился, сейчасъ же вставая. На него напалъ злой духъ. Онъ имѣлъ такой видъ, какъ будто пришелъ выругать Ѳомича.

— Да скоро-ли, наконецъ, ты? — спросилъ онъ съ раздраженіемъ.

— Сейчасъ, сейчасъ!… Вотъ чудакъ!… Придетъ съ пѣтухами и… Ну, пойдемъ.

Выйдя на улицу, Ѳомичъ глубоко потянулъ въ себя чистый воздухъ ранняго утра, съ улыбкою взглянулъ на бѣлесоватое небо и улыбнулся солнышку, лучи котораго уже играли на крышахъ домовъ. Онъ хотѣлъ бы идти лѣниво, чуть шагая, во Миша не далъ ему опомниться; онъ быстро зашагалъ, а за нимъ спѣшилъ и Ѳомичъ. Они въ десять минуть прошли весь городъ, миновали слободку и вошли въ середину садовъ, окаймляющихъ эту часть города. Ѳомичъ здѣсь хотѣлъ пойти потише, но Михайло шелъ впередъ, съ каждою минутой ускоряя свой шагъ, — по крайней мѣрѣ, такъ казалось Ѳомичу.