Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

«Похоже, это он», – сказала моя тетя Маша, когда поздно вечером я подробно описал ей нашего эпизодического преподавателя латыни. «Ты-таки встретился с ним», – добавила она, резким движением поправив пенсне, судорожно поджав губы и потянувшись к папироске, как будто без нее она уже не смогла бы разомкнуть губ. Все это означало, что я вторгся в область семейных тайн, а они делились на две категории: некоторые из них я должен был знать, но ни с кем никогда ни под каким видом не говорить о них. Так, например, категорически запрещалось говорить о том, что у меня дедушка расстрелян во время красного террора. Большую же часть семейных тайн не полагалось знать мне самому, и давнишнее знакомство тети Маши, как вообще нашей семьи, с профессором Чудотворцевым было из числа этих тайн. Тайны второй категории, наиважнейшие, открывались мне постепенно, иногда случайно, кое о чем я, в конце концов, догадывался сам, что иногда поощрялось, но чаще всего долго, а то и никогда не получало подтверждения. Так лишь перед тем, как подать бумаги в институт, я узнал, что моя тетя Маша, тетя Мамаша, как я все еще иногда называл ее, – собственно говоря, не тетя мне, а двоюродная бабушка, тетка моей матери, а судьба моих родителей неизвестна. Отца я вообще не помнил, а мать едва, как сквозь сон, припоминал, и до сих пор не могу с уверенностью сказать, что мне вспомнилось, а что приснилось.

Когда в теснейшем кругу наших мочаловских знакомых распространялся какой-нибудь сомнительный слух или, не дай Бог, сплетня, кто-нибудь непременно восклицал: «Ах, Боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексевна», и моя тетушка (я и впредь буду называть ее так) поджимала губы вышеописанным образом, хотя в данном случае это могло означать улыбку, и говорила: «Не княгиня, а княжна!» Моя тетушка (двоюродная бабушка) Марья Алексеевна действительно происходила из княжеского рода Горицветовых, полузабытого, как это обычно случается в России с родами действительно старинными, что, может быть, и к лучшему: иначе они были бы поголовно истреблены, если не при Иване Грозном, то при Петре Великом, а если не при Петре Великом, то при большевиках. Впрочем, истинно старинные роды России не напоминают о себе не потому что пытаются выжить во что бы то ни стало, а потому, что у них считается дурным тоном напоминать о себе и, возможно, для этого имеются также другие, тем более веские, ибо тайные основания.

Отец моей тетушки-бабушки полковник князь Алексей Горицветов был убит на русско-японской войне. Свою вдову (Екатерину Павловну) урожденную княжну Арсеньеву (князь Кеша доводился ей двоюродным братом) он оставил с двумя детьми на руках. Правда, сыну Александру шел уже пятнадцатый год, а Maшеньке едва исполнилось шесть лет. Александр учился в кадетском корпусе на казенный счет, а Машенькой занималась пока еще английская мисс, от которой девочка с поразительной легкостью научилась говорить по-английски. Французским и немецким языками с ней занималась мать. С английской мисс вскоре пришлось расстаться: вдовья пенсия не позволяла оплачивать ее услуги, а других средств к существованию у Екатерины Павловны не было. Имелись две десятины земли в Мочаловке и двухэтажная дача, где можно было жить и зимой, но все это не приносило никакого дохода. Липовая аллея уже была, но сад был только что разбит, а вокруг высились лишь знаменитые мочаловские сосны со своим целебным духом. Неподалеку от дома, постепенно размывая песчаный обрыв, текла речка Векша. Дачу в конце концов удалось сдать немецкому инженеру, не склонному обзаводиться недвижимостью в Московии, но любившему свежий воздух, а Екатерина Павловна наняла небольшую квартирку в Петербурге, чтобы быть поближе к детям: Marie тоже училась уже в Смольном институте. Однако в числе выпускниц (а то был едва ли не последний выпуск) ее не оказалось. Девочка быстро приобрела дурную репутацию в институте: говорила изысканные колкости наставницам и, как писала одна из них Екатерине Павловне, отличалась нездоровой любознательностью, которая и не довела ее до добра: ей было четырнадцать лет, когда у нее в дортуаре под подушкой нашли роман маркиза де Сада, то ли «Les infortunes de la vertu», то ли «La philosophie dans le boudoir». Разумеется, девицу с такими интересами поспешили удалить из Института, и мать не без некоторых усилий смогла устроить ее лишь в частную гимназию. Тем временем началась мировая война, и Александр пошел по стопам отца. В 1915 году поручик князь Горицветов пал смертью храбрых на Мазурских болотах, оставив двадцатилетнюю вдову Анастасию с дочкой Лизонькой на руках, которой не исполнился еще год от роду. «Семнадцатый год наступил с какой-то оглушающей быстротой, хотя и шестнадцатый не приведи Бог вспомнить», – говорила княжна Марья Алексевна. (Вспоминать, однако, пришлось всю жизнь.) «Слава Богу еще, что Александр на империалистической убит, – добавляла она с наигранной жесткостью, так хорошо мне знакомой. – Что с нами было бы, окажись он у белых, а иначе я себе не представляю…» Тут тетя мамаша по-своему поджимала губы или срочно закуривала. В семнадцатом году обе вдовы, старшая и младшая, естественно, лишились своих пенсий. И если уж говорить, кто у кого оказался на руках, обе они с трехлетней Лизонькой, моей будущей матерью, оказались на руках у девятнадцатилетней Машеньки.

К счастью, октябрь семнадцатого года застал их на даче в Мочаловке, а не в Петербурге, где революционные матросы просто могли бы выбросить их из квартиры на улицу, а до Москвы добраться с маленьким ребенком им вряд ли бы удалось. Так что, по крайней мере, крыша над головой была им обеспечена. А потом они самоуплотнились удачным оригинальным способом: уступили всю дачу сторожу, совмещавшему с этой своей должностью обязанности садовника, кухонного мужика и мастера на все руки, что было необходимо в примитивном загородном хозяйстве. Сторож Елистрат Касьянович был денщиком покойного князя Алексея и после его гибели остался верен княжескому семейству. Елистрат женился на своей односельчанке Аграфене, которая, в свою очередь, совмещала на даче обязанности горничной и кухарки, хотя княгиня Екатерина Павловна любила готовить сама, что, впрочем, не снижало, а скорее повышало требования к прилежной кухарке. (Ловлю себя на чрезмерном пристрастии к слову «впрочем», но не могу обойтись без него, так как только оно придает повествованию подчас необходимые нюансы.) У Елистрата и Аграфены было, если не ошибаюсь, пятеро детей, из которых двое умерло, так что поневоле пришлось оборудовать для проживания этой семьи избушку на курьих ножках, как ее называли. Собственно говоря, это была сторожка, куда бывшие господа и переехали. В этой сторожке, перегороженной на две комнаты печкой, причем печка не доходит до потолка, я и проживаю до сих пор, сдавая одну половину мадам Литли. В этой-то избушке бывшие господа проживали вчетвером: княгини Екатерина Павловна и Анастасия Николаевна, а с ними княжны Марья и Елизавета, которую уже тогда называли Веточкой. «Веточка Горицветова, маменька ваша, государь Иннокентий Федорович», – говорила вдруг ни с того ни с сего тетя мамаша и сразу же поджимала губы. Впрочем (опять неизбежное «впрочем»), численность княжеской семьи вскоре сократилась еще на одну голову. В незабываемом 1919-м умерла Анастасия Николаевна. «От брюшного тифа», – роняла Марья Алексеевна, явно избегая подробностей. Подозреваю, что моя юная бабушка покончила самоубийством, а тетя мамаша скрывала это от меня, опасаясь, не унаследовал ли я от бабушки такую склонность. Анастасия Николаевна хуже других переносила особенности нового быта, чувствовала, что никогда не приспособится к нему, считала себя лишним ртом в семье, а главное, ее тоска по убитому мужу со временем не притуплялась, а даже обострялась. К тому же ею неожиданно увлекся красный комиссар, случайно наведавшийся в большой дом, то есть к Петьке Кожухову, старшему сыну Елистрата. Петька Кожухов тогда уже вступил в комсомол и во всю делал карьеру (расстрелян в 37-м, будучи комдивом), но к бывшим барыням он относился хорошо, даже с каким-то благоговением. Избушка на курьих ножках среди рябин и черемух не привлекала пока внимания властей, но высокопоставленный гость Кожуховых заприметил в саду красавицу Анастасию и немедленно с пролетарской откровенностью выказал интерес к ней. Разумеется, у Анастасии его ухаживания не вызывали ничего, кроме отвращения, они могли только разбередить ее незаживающую рану, но, отталкивая ухажера, привыкшего побеждать, она могла навлечь репрессии на остальных обитательниц избушки на курьих ножках. С этим временем и совпадает ее смерть. Вероятно, она раздобыла где-то яд и отравилась, о чем втайне думала уже давно. Правда, отравиться тогда можно было и куском хлеба. Время было голодное, и бывшие барыни питались, главным образом, картошкой, которую уделяли им Кожуховы. Умирая, Анастасия вверила свою Веточку заботам тети Маши, и та, по-моему, до самой смерти сокрушалась, что не уберегла ее.