Граф Соколов — гений сыска - Валентин Лавров

Грянули аплодисменты. Кто-то крикнул: “Браво!”

В честь Натальи говорилось много речей, произносилось много тостов: “За юную грацию!”, “За грядущие успехи замечательной красавицы!” и многое другое. Это был первый выход в свет девушки, и она светилась счастьем.

Как и положено, мать скоро увела дебютантку в спальню и сама осталась с дочерью.

Праздник, однако, шумел до двух ночи.

Крик в ночи

За окном еще висела октябрьская темень, когда настойчивый телефонный звонок прервал сон Соколова. Ругая изобретение Эдисона и того, кто не дает покоя, сыщик снял трубку. Он услыхал рыдающий голос графа Орлова-Давыдова:

— Аполлинарий Николаевич, в доме два трупа: убили дочь Наталью и супругу... Молю, срочно приезжайте.

Соколов не мог поверить своим ушам. Разум отказывался понимать, что эти два божественных существа, которых он только что видел полными сил, надежд, красоты, — и вот они бездыханны по чьей-то злой воле.

Соколов уже минут через пятнадцать прилетел на Поварскую. В графском особняке снизу доверху светились огни. Иван Львович упал на грудь гостя, заговорил по-французски:

— Аполлинарий Николаевич, кто поднял руку на... — его сотрясали рыдания. Но оправившись, сказал: — Я лег спать в три ночи. Быстро уснул, однако проснулся будто бы от женского крика. Я решил, что это мне пригрезилось. Я лежал в постели, но сон не шел. Слуг вызывать не стал. Прошел в опочивальню жены... Впрочем, вы сами все сейчас увидите!

Они поднялись в спальню, расположенную на втором этаже и окнами выходившую в обширный парк. Елизавета Михайловна лежала на полу в луже крови, черным пятном разлившейся на узорчатом персидском ковре. Шея графини была перерезана от уха до уха, голова противоестественно вывернута. Имелись ножевые порезы на кистях. Очевидно, женщина пыталась защищаться.

Наталья лежала в спокойной позе в своей кровати. Только задранный вверх подбородок и ссадины на шее говорили о том, что девушку задушили.

Со стены был сорван небольшой коврик, за которым скрывался стенной секретный ящик. Сейчас он был открыт и пуст.

— В нем мы хранили фамильные драгоценности, — произнес граф. — Теперь шкатулка похищена.

В распахнутое окно врывался ледяной осенний ветер. От кровавой лужи к окну шли следы. Приехали медик Павловский и фотограф Ирошников. Закрутилось следствие.

О вреде курения

— Кто из посторонних знал о существовании тайника? — спросил Соколов.

— Никто! — твердо ответил граф. — Только мы, семейные.

— Но что очевидно, — задумчиво произнес Соколов, — к преступлению причастен живущий в доме. Иначе кто убийце открыл окно? Тот, кто верно рассчитал: бырыня хранит бриллианты в спальне.

— Да, их на несколько сотен тысяч...

В этот момент быстро вошел Павловский. Его лицо сияло радостью.

— Девушка жива! Она лишь обмерла. У нее прослушивается пульс. Я окажу необходимую помощь.

Иван Львович осенил себя крестным знамением: “Спасибо, Господи!”

...Тем временем за окном забрезжил рассвет. Соколов вместе с приехавшим Жеребцовым вышел в парк. Жеребцов, успевший многому научиться у патрона, указал рукой на следы под окнами спальни:

— Смотрите, Аполлинарий Николаевич, вот кто-то спрыгнул с карниза — обувь глубоко ушла в рыхлую землю. Таких следов — две пары. А вы говорили, что, судя по отпечаткам на полу, убийца был один...

— А ты не допускаешь, что убийца два раза прыгал с карниза? Вот следы на водостоке — кусочки прилипшей земли. Убийца, до того прятавшийся за этим дубом, увидав, что в спальне зажегся свет, забрался по трубе на карниз и оттуда пробрался к окну. Высмотрев тайник, он спрыгнул на землю и вновь ушел к дубу. Сосчитай, сколько тут окурков?

— Один, другой... Одиннадцать штук — папиросы “Голос”.

— Выпускает табачная фабрика Попова. Десять штук стоят шесть копеек. Курят люди среднего достатка. Ты, Николай, когда будешь допрашивать обслугу, постарайся выяснить, кто употребляет этот сорт папирос.

О вреде курения (окончание)

Были допрошены кучера, повара, лакеи, истопники, швейцары, две старухи-приживалки — всего человек тридцать. Никто ничего толкового не показал. Лишь дворецкий Ипполит, очень переживавший случившееся и желавший быть полезным следствию, назвал возможного наводчика:

Кучер Никифор, горький пьяница, несколько раз уже попадался на воровстве. Даже в полицию в прошлом году доставлен был. Но покойная барыня его жалела, от места не отрешала. Вот чем жалость порой оборачивается!

Однако лакеи, спавшие в одной комнате с Никифором, показали, что он всю ночь из помещения не выходил. Немного пришедшая в себя Наталья, тяжело и прерывисто дыша, рассказала сыщикам:

— Когда с мама мы пришли в спальню, я тут же уснула. Больше ничего не помню. Да, был сон: будто на меня навалился громадный медведь и душит. А где мама?

Наталье про смерть матери пока решили не говорить.

Граф пригласил к обеду, но сыщики отговорились занятостью. Тогда Иван Львович предложил:

— Моя коляска в вашем распоряжении. Эй, Ипполит, прикажи Никифору запрягать!

Через несколько минут рессорная коляска на дутиках — резиновых шинах (особая роскошь!) — катила в Гнездниковский, к сыску. Жеребцов, недавно приобщившийся к дурной привычке, закурил. Почуяв аромат, Никифор, невзрачный мужичишка в теплой ямщицкой шляпе с высокой тульей, державшейся на красных оттопыренных ушках, обернулся:

— Извиняйте, не будет ли от вашей милости насчет закурить?

Затянувшись, Никифор сладким тоном знатока, произнес:

— “Дюшес” — замечательный предмет! Прямо андельское благовоние.

Жеребцов, едва ли не в сотый раз за день, произнес:

— А насчет “Голоса” не припомнил? Может, кто балуется им у вас?

— Чего этот “Голос” нынче всем сдался? — с недоумением пожал плечами Никифор. — Конечно, дух в ём есть, но ведь этот табачок не забористый! А ведь как дымку хлебнул, так надоть, чтоб за душу хватал. Самолично я имею предпочтение к “Зоре”. За пять копеек — двадцать штук! Дыми — не то что комар, клоп к тебе подползти не могит. Потому как “Зоря” силу в запахе имеет. А вот кухонные наши мужички, так те обыкновенны к “Теремку” или “Новому веку”. Их сиятельство Иван Львович усерден к “Габаю” — трубку им раскуривает. Полтора рублика за коробочку-с! Зато как мимо проходят — болдуухание небесное! У них, у “Габая”-то, ради такого табака на прошлой неделе, повар наш сказывал, двоих мужчин жизни лишили.

— А другие что курят?

— У кого чего есть, то и курят. — Никифор подозрительно оглянулся на Жеребцова. — Вы, ваше благородие, об чем намекаете? Небось наш дворецкий Ипполит Захарыч наговорил, что я “стрелок”? Так он сам, хучь в спинжаке щеголяет, а “стреляет” больше всех. Ему боятся отказать, вот он и выгадывает! А на свои он только “Роскошь” курит. Как запендрячит — у коней ноги подгибаются. Такую дрянь всякая слякоть курит, а он — туда же. Вот вы все: “Голос” да “Голос”! Он его не курит, а намедни где-то пачку “стрельнул”. Я штучку попросил, так он не дал, да еще оговорил.

Соколов внимательно посмотрел на Никифора:

— Да врешь ты все, сочиняешь! Дворецкий в рот не берет “Голос”

— Это точно, не берет. А курить курил. Я его спросил: —Дорогие?”, а он мне: —Деньги не платил, хороший человек две пачки сам преподнес!” Врет, поди, леший! Кто же это преподнесет, ежели ты сам не попросишь? Чего говорите? Ах, приехали. Я вас, судари мои, в аккурат доставил. Еще одну "дюшеску” на память не оставите? Как, всю пачку, да еще целковый? Ну, спасибо, господа начальники, уважили.

По горячему следу

Лучшие агенты наружной службы были брошены на слежку за Ипполитом. В занимаемой им комнате Жеребцов и Ирошников провели литерное мероприятие номер один — негласный обыск. Ничего любопытного не нашли.

Тем временем Горький разыскал по телефону Соколова, заокал:

— Как дело продвигается? Убийцы еще не пойманы? Вы уж, граф, постарайтесь, пожалуйста.

Соколов с нескрываемой иронией отвечал:

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— Какое же я превосходительство? — миролюбиво вопрошал Горький.

— Самое настоящее! Ведь вы в литературе первый нынче генерал!

...На третий день после убийства Ипполит вышел из дому. За ним по противоположной стороне тротуара шагах в тридцати двинулся Гусаков. Ипполит вышел на Бульварное кольцо и направился к Тверской.

От памятника Пушкину дворецкий свернул направо, дотопал до угла Газетного переулка и скрылся за дверями подъезда, на котором сияла вывеска

ФАЛЬЦ-ФЕЙН.

Меблированные комнаты

Гусаков ждал минут пять и затем вошел вслед за Ипполитом. Агенту повезло: он сразу же за конторкой увидал содержательницу меблирашек — платного агента полиции Михееву. Узнав, кто интересует Гусакова, она сообщила: