Граф Соколов — гений сыска - Валентин Лавров

А тут вскоре так обстоятельства повернулись, что дело само по себе решилось — и самым страшным образом.

Бедная Лукерья

Московские старички и старушки, дела переделав и к вечеру утомившись, выходили на вечерней зорьке посидеть, посудачить возле своих крылечек. Крестовские переулочки тихие, в воздухе благорастворение — рай земной.

На сей раз неспешные беседы были прерваны истошным криком Федора Анатольевича, иудей вылетевшего из своих дверей:

— Караул! Убили! Полиция!

...Вскоре, крутя желтыми от курения пальцами жесткий ус, прибыл на место происшествия надзиратель сыскной полиции 3-го участка Мещанской части Костин. Он зычно рыкнул на любопытных:

— Р-разойдись? Понятые— впер-ред! Кто убит? Кухарка Лукерья, говоришь? Кем убита?

Федор Анатольевич всхлипнул;

— Еще утром была жива-здорова моя Лукерьюшка! Какой же лиходей тебя ангела безвинного, прикончил? А я утром как ушел из дома, так вернулся только после обеда. Был у книготорговца Шибанова, "Бориса Годунова” 1831 года за пять рубликов купил, сам Пушкин покойный написал. Экземплярчик усталый, да мне как раз по моим грошам.

Костин пошевелил усищами:

— Кор-роче!

— Вошел к себе, а она раскинулась, вся в крови, и молоток рядом. Им жизни решили, в кладовке взяли, испоганили. Я "караул” закричал.

— Молоток? Им череп проломлен? Пр-рекр-расно! Эксперт, пр-рио-бщи как вещественное доказательство. Свидетели есть?

Вдруг вперед вышел плотник Томилин, сорвал с головы картуз:

— Извольте знать, ваше благородие, что я пошел полпива "Калинкин" купить, потому как в голове звон после вчерашнего. Вдруг себе замечаю: стоит ломовой возле их домика (кивок в сторону Бидмана), вожжи за рябинку привязал и в телегу что-то грузит. Я, понятно, дальше пошел, потому как вчерась случай вышел...

— Что ж ты, отр-родье, гор-родового не кликну?

— Не смекнул. Другой раз — обязательно!

Федор Анатольевич жалобно застонал:

— У меня ведь Рембрандта унесли! Вы уж отыщите... Костин прорычал:

— И Р-рембрандта, и всех остальных бандитов отыщем! — Двинул усом в сторону медика: — Дай им разрешение на похор-роны!

* * *

...На другой день вся Москва говорила про убийство Лукерьи и про похищение картины, стоящей ‘'миллион”. Приятели делали притворно-соболезнующие лица: "Федор Анатольевич, сочувствуем...”

Но главный сюрпризец ждал Бидмана впереди.

О пользе увлечений

Читатель “Кровавой плахи” помнит, что Соколов был страстным собирателем книжных редкостей. Все знали: хочешь сделать знаменитого сыщика счастливым, подари ему раритет.

Когда после исчезновения Рембрандта минуло месяца два, перед Соколовым предстал сияющий Жеребцов. С видом победительным он положил перед патроном красавицу-книгу в бордовом кожаном переплете с тройным золотым обрезом:

— В сладостный дар!

— Что?! — брови Соколова удивленно полезли вверх. — Да это знаменитый экземпляр “Лирических сочинений” Василия Капниста 1805 года. Автор напечатал его на пергаменте специально для подношения Александру I. Посмотри, какие прекрасные гравюры Сандерса! Этот экземпляр букинист Клочков продал когда-то другу Пушкина Соболевскому за фантастические деньги — девятьсот двадцать пять рублей. Об этом написано в журнале “Антиквар”.

— Ну а я за полтора рубля на Сухаревке сейчас купил, какой-то офеня торговал. Да у него еще много старинных книг — в кожаных переплетах. Целый короб!

— Что ж ты его упустил? Ведь это кого-то из богатых коллекционеров обчистили.

Жеребцов самодовольно улыбнулся:

— Изволите обижать! Я, Аполлинарий Николаевич, его не упустил! Он в приемной под конвоем Вани Гусакова, прямо вместе с коробом. Ввести?

Ввели офеню — старенького, седенького старичка с маленькими выцветшими глазками. На плече он тащил короб с книгами. Соколов стал рассматривать их и едва удержался от восторженного возгласа: в основном это были гравированные издания, вышедшие в царствование Петра I, особенно высоко ценимые. Тут и “Новая артиллерия” 1711 года, и “История о орденах” 1719 года, и “Феатрон” 1720 года, и многое другое.

— А это что? — изумился более прежнего Соколов. — Беловой автограф Пушкина “На холмах Грузии”? Дед, ты кого обчистил? Быстро говори!

Старичок не испугался, весело затараторил:

— Ты, господин командир, не ругайся, а слухай! Эти книги дал мне сусед Портнов, он ломовой извозчик. Давно приставал: возьми да возьми, дескать, на комиссию! Уговорил мне на голову. Только на Сушку пришел, как вот этот жердяй, — он мотнул в сторону Жеребцова, — меня под микитки — и сюды.

— Я тебя отпущу, если ломового Портнова поможешь отыскать.

— Хучь сей миг! — с живостью ответил офеня. — Жительство имеет в доме Лобачевского на Сретенке, по суседству с храмом Успенья.

Соколов приказал:

— Коля, возьми авто, привези ломового. Очень любопытно, где он такими редкостями разжился.

Забывчивость

Не прошло и часа, как перед Соколовым сидел русый мужик лет сорока, плотного сложения, в полосатых набойчатых штанах и с синими ластовками на кумачовой рубахе.

— Ну, Портнов, как же ты дошел до жизни такой? — строго сдвинул брови Соколов. — С книгами-то нехорошо получается...

Явно туповатый, медленно вращая белками глаз, ломовой долго переваривал услышанное. Вдруг он брякнулся Соколову в ноги, заголосил:

— Бес попутал! Это я, точно, тово...

— Встань! И толком говори, по порядку.

Ломовой выпил целый графин воды, утёр ладонью толстые губы и слезливым голосом начал:

— На день святого Тихона Амафутского приключилось... Отвез по уговору гречку, шесть мешков, купцу Полуляхову, в самом конце Мещанской. А тут, как на грех, дядя приличный на вид подвернулся. Значит, подряжает. “Видишь домик на углу Крестовского? — говорит. — Это мой домик. Ты не сумлевайся, входи, я там на ступеньках две поклажи поставил. Положи их на телегу и ко мне. А я тут пока товарища дожидаю”. Только все это он набрехал, потому как никто к нему не подходил.

— И чего же ты нагрузил на телегу?

— Я сказал: две поклажи! Одна — потрет тяжеленный, а другое — вот эти, будь неладны, книги. В бауле лежали. За дверями входа прямо на лестнице стояло. И отвез я, значит, дядю на Каланчевку, в “Петербург”. Он снял нумер, и я ему отнес туда потрет. А про книги дядя забыл, волновался он чего-то, все рука об руку чесался и бормотал про себя слова разные: “Лукерья, дескать, Лукерья!”

— И ты чужие книги присвоил?

— Чтой-то — “присвоил”? Потому как он сам забыл. Да я очухался уже на Мясницкой, заглянул в баул, думал, там чего путное, а там — книги, тьфу! Не возвращаться же из-за такой ерунды?

Испуг

Ломового извозчика Соколов отправил в камеру, а сам устроил маленькое совещание с Жеребцовым:

— Коля, тебе не кажется, что рассказ Портного напрямую связан с нераскрытым убийством кухарки в 1-м Крестовском? И место, и время совпадают.

И ломовой упомянул про “потрет”. У него ведь все картины — “потрет”. Тогда газеты трубили про украденного Рембрандта.

— Принеси дело!

Соколов быстро пробежал глазами несколько тощих страничек и с неудовольствием произнес:

— Надзирателю Костину только за коровами надзирать, а не преступников ловить! Он даже вскрытие не провел, полагая, что смерть наступила в результате повреждения свода черепа молотком. И не опроверг нелепое утверждение Бидмана, что убийцы, явившись в дом к нему, стали в незнакомой кладовке искать молоток, желая стукнуть им по голове Лукерью. А что та в это время делала? Спокойно ждала? Я еду с обыском к Бидману. Ты, Коля, загляни в “Петербург”, выясни обстоятельства и потом ко мне, в Крестовский переулок.

...Федор Анатольевич встретил нежданных гостей в одних подштанниках, ибо давно вкушал сон. Увидав сыщиков и ломового Портнова, страшно побледнел, руки его мелко заходили. Он пролепетал:

— Ч-чего? З-зачем?

— Затем! — грозно рявкнул Соколов, и все собаки на соседних улицах враз залаяли. — Лукерью на тот свет отправил и думал — концы в воду? Где Рембрандт?

Под коллекционером затемнела лужица, он едва слышно прошептал:

— Украли...

— Стыдно врать! Ты узнал ломового? То-то! Соколова не проведешь. В “Петербург” чего возил? Петровские издания и... Рембрандта? Молчишь? Ну да я сам все найду, только тебе тогда хуже будет. Пойдешь со мной на эксгумацию Лукерьи. Начинайте обыск!

Зимний закат

Дом обыскали, Рембрандта не нашли. Соколов терялся в догадках: если Бидман сам убил Лукерью (что сомнительно!), чтобы имитировать грабеж, то куда он дел голландца? Интуиция говорила: Рембрандт где-то здесь, рядом. Но ведь это не иголка, картину легко не спрячешь!