Обручённая - Вальтер Скотт

— При жизни у нее было еще меньше причин любить саксов, — сказала Эвелина, — если не лжет предание о ней. Как я подозреваю, ваш дом посещают не души тех, кто здесь страдал при жизни, а злые духи; говорят, что потомки Хенгиста и Хорсы еще поклоняются им втайне.

— Ты изволишь шутить, — презрительно ответила старая женщина, — а если говоришь серьезно, то говоришь невпопад. В доме, который благословили святой Дунстан и святой король Эдуард Исповедник, не место злым духам.

— В Болдрингеме, — сказала Эвелина, — не место тем, кто боится этих духов, а значит и мне; я смиренно в этом сознаюсь. Оставляю его на попечение святого Дунстана.

— Надеюсь, что все же не прежде, чем разделишь нашу утреннюю трапезу? — сказала владелица Болдрингема. — Не нанесешь же ты такое оскорбление моим сединам и нашему родству!

— Прошу прощения, миледи, — ответила Эвелина, — кто ночью испытал ваше гостеприимство, тому утром не до трапезы. Роза! Наши лентяи уже во дворе или еще в постелях и отсыпаются после ночных треволнений?

Роза объявила, что вся свита уже на конях и ожидает во дворе. Когда Эвелина, низко поклонившись, направилась без дальнейших церемоний к дверям, Эрменгарда встала перед ней и преградила ей дорогу, устремив на нее угрожающий взгляд. Казалось, что в душе ее кипело больше ярости, чем способны были выразить бескровные и застывшие старческие черты. Она даже подняла свой посох из черного дерева, как бы намереваясь ударить. Однако, внезапно передумав, она пропустила Эвелину, и та молча прошла мимо нее. Спускаясь по лестнице, ведшей к воротам, Эвелина слышала у себя за спиной, как тетка, подобно древней оскорбленной сивилле, пророчила ей беду и гибель за ее дерзость и самонадеянность.

— Гордость, — восклицала она, — предшествует погибели, а надменность — падению. Кто презрел дом своих предков, будет раздавлен камнями с его стен! Кто насмеялся над сединами родственницы, не доживет до собственных седин! Кто обвенчается с человеком, всюду несущим войну, не окончит свои дни мирно!

Торопясь уйти от этих и других подобных зловещих прорицаний, Эвелина выбежала из дома и торопливо, точно беглянка, вскочила на своего коня; сопровождаемая слугами, которым передалась ее тревога, хотя они и не знали ее причины, она въехала в лес; дорогу им указывал старый Рауль, хорошо знавший местность.

Взволнованная более, чем она хотела себе в этом признаться, таким отъездом из дома близкой родственницы, напутствуемая проклятиями вместо благословения, какими обычно провожают родных, Эвелина подгоняла своего коня, пока ветви могучих дубов не скрыли от нее роковую усадьбу.

Вскоре послышался конский топот; их догоняла стража, поставленная коннетаблем вокруг дома; теперь, собравшись со своих постов, воины готовились сопровождать Эвелину в Глостер; большая часть пути пролегала через обширный Динский лес, простиравшийся в те времена очень далеко, а ныне наполовину вырубленный ради нужд железорудных копей. Всадники присоединились к свите леди Эвелины. Их доспехи сверкали в лучах утреннего солнца; трубы звучали, кони ржали и гарцевали; каждый из бравых всадников стремился наилучшим образом показать своего коня и свое искусство управлять им; потрясая копьями, на которых развевались длинные вымпелы, они всячески выражали радостную готовность показать себя в деле. Воинская доблесть ее соотечественников-норманнов наполняла Эвелину торжеством и сознанием безопасности, гнала прочь мрачные мысли и успокаивала возбужденные нервы. Утреннее солнце, пение птиц в листве, мычание скота, выгоняемого на пастбище, появление на опушке лани с детенышами — все это развеивало ужасные видения прошедшей ночи и смягчало гнев, наполнявший Эвелину при отъезде из Болдрингема. Она позволила коню замедлить шаг и со свойственной женщинам заботливостью о приличиях стала приводить в порядок свою дорожную одежду и прическу, растрепавшуюся при поспешном отъезде. Роза увидела, как гневный румянец, пылавший на ее щеках, сменился более спокойными красками, как глаза с удовольствием останавливались на воинственных спутниках, и простила ей восторженные похвалы соотечественникам, на которые при других обстоятельствах, вероятно, нашла бы возражения.

— Мы сейчас в безопасности, — говорила Эвелина, — нас охраняют благородные и непобедимые норманны. В своем гневе они подобны царственному льву, который, убив жертву, тотчас снова спокоен; их романтическая любовь чужда коварства; их справедливое негодование не становится угрюмой злобой; им ведомы не одни лишь законы войны, но и придворный этикет; если кто-либо превзойдет их в военном искусстве (а это будет не раньше, чем сдвинется с места гора Плинлиммон), они все же останутся первыми по учтивости и великодушию.

— Я сильнее ощущала бы все их достоинства, если бы была одной с ними крови, — отвечала Роза. — Но я рада, что они сейчас с нами, в этих лесах, полных, как говорят, всевозможных опасностей. И уж конечно на сердце у меня стало легче, когда скрылся из виду старый дом, где мы так дурно провели ночь. Он всегда останется для меня ужасным воспоминанием.

Эвелина лукаво взглянула на нее.

— Признайся, — спросила она, — ты отдала бы лучший свой наряд, чтобы узнать все, что там произошло.

— Это просто значило бы признаться, что я женщина, — ответила Роза. — Впрочем, и мужчины едва ли менее любопытны.

— Ты не спешишь заявить о других чувствах, побуждающих тебя интересоваться моей судьбой, — сказала Эвелина, — но, милая Роза, от этого я ценю их не меньше. И поверь мне, ты все узнаешь, только не сейчас.

— Как вам будет угодно, — сказала Роза. — Но думается, что хранить в себе столь ужасную тайну — значит, сделать ее бремя еще тяжелей. На мое молчание вы можете положиться, как на святой образ, который выслушивает наши исповеди. Кроме того, заговорив о страшном, мы с ним как бы осваиваемся, а то, с чем осваиваешься, постепенно становится менее страшным.

— Ты права, моя разумница. Действительно сейчас, среди этих бравых воинов; когда моя добрая кобылка Изольда бережно несет меня, точно я цветок на стебле; когда нас овевает свежий ветерок; когда вокруг нас распускаются цветы и поют птицы; когда рядом со мною ты, это, пожалуй, лучшее время, чтобы поведать тебе то, что ты имеешь все права узнать. Итак, слушай! Тебе, должно быть, известно, кто такие «баргейсты», как называют их саксы?

— Прошу прощения, госпожа, — перебила ее Роза, — но мой отец не одобряет подобные поверья. Он говорит, что мне придется увидеть немало злых духов без того, чтобы воображать еще каких-то, несуществующих. Слово «баргейст» я слышала от Джиллиан и других саксов; знаю только, что это нечто страшное, а что именно, я не спрашивала.

— Так знай же, — сказала Эвелина, — что это призрак, обычно призрак умершего; он посещает места, где ему при жизни причинили зло или где он спрятал клад или еще что-нибудь. Он является живущим там людям и принимает в их судьбе участие, иногда на благо им, а иногда во зло. Поэтому «баргейст» бывает для какой-либо семьи или группы людей либо добрым гением, либо мстительным демоном. Владельцам Болдрингема (который много чем славится) суждены посещения такого существа.

— Могу ли я спросить о причине его посещений, если она известна? — сказала Роза, желая воспользоваться общительным настроением молодой госпожи, которое могло быть недолгим.

— Предание неизвестно мне во всех подробностях, — ответила Эвелина, ценой больших усилий возвращая себе спокойствие, — но рассказывают так: сакс Болдрик, первый владелец этого дома, полюбил красавицу бриттку, среди пращуров которой были друиды, совершавшие, как говорят валлийцы, человеческие жертвоприношения среди камней, образующих круг. Этих камней немало в здешних местах. После двух с липшим лет брачного союза Болдрику так наскучила жена, что он принял жестокое решение предать ее смерти. Одни говорят, будто он усомнился в ее верности; другие — что на этом настаивала Церковь, подозревавшая ее в ереси; третьи — что он хотел избавиться от нее ради брака с более богатой невестой. Известно только, чем все кончилось. Болдрик послал в Болдрингем двух своих слуг, приказав им убить несчастную Ванду, а в доказательство, что приказ исполнен, привезти ему кольцо, которое он надел ей на палец в день свадьбы. Они выполнили это с большой жестокостью; Ванда была удавлена в том самом покое; так как палец у нее распух и снять кольцо не удавалось, они отрубили ей палец. Но еще прежде, чем жестокие убийцы возвратились к своему хозяину, ему предстал призрак Ванды; увидя ее окровавленную руку, он ужаснулся усердию, с каким был выполнен его безжалостный приказ. После этого призрак являлся Болдрику в дни мира и в дни войны, в пустыне, при дворе и в военном лагере, пока он не умер на пути в Святую Землю, отчаявшись от него избавиться. Призрак убитой Ванды наводил ужас на обитателей Болдрингема, и даже помощь святого Дунстана не вполне избавила их от этих посещений. Святой Дунстан изгнал призрак, но во искупление греха Болдрика наложил епитимью на всех женщин из его рода; раз в жизни, прежде чем исполнится ей двадцать пять лет, каждая из них должна в одиночестве провести ночь в покое убитой Ванды, читая молитвы как за упокой ее души, так и за грешную душу ее убийцы. Говорят, будто в такую ночь призрак убитой является той, кто там бодрствует, и предсказывает ей счастье или беду. Если счастье, то Ванда предстает ей улыбаясь и крестит ее своей здоровой рукой; если горе, то показывает руку с отрубленным пальцем и смотрит сурово, словно гневается на родню своего жестокого мужа. Говорят, что иногда она что-то произносит. Все это я давно слышала от одной старой саксонки, матери нашей Марджери. Она прислуживала моей бабушке и оставила Болдрингем, когда та бежала оттуда с моим дедом со стороны отца.