Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930) - Шэрон Ковальски

в процентах от общего числа, 1874–1913

Источники: Итоги русской уголовной статистики за 20 лет. С. 136; Трайнин А. Н. Преступность города и деревни в России // Русская мысль. № 7. 1909. С. 10; Вишерский Н. Распределение заключенных по полу и преступлениям // Современная преступность. С. 15. За 1894–1896 и 1905–1910 годы сведения отсутствуют[159].

Уголовная статистика указывала исследователям на то, что участие женщин в преступной деятельности остается весьма незначительным. Действительно, в последние десятилетия XIX и первые десятилетия XX века доля женских преступлений в общем числе никогда не превышала 14% (см. Таблицу 1). Криминологи подчеркивали, что одним из факторов, объяснявшим более низкий уровень преступности среди женщин, чем среди мужчин, является их замкнутость в домашней сфере. Они утверждали, что традиционное положение женщин в доме сужало сферу их деятельности, не позволяло активно участвовать в общественной жизни — внимание женщин было в основном сосредоточено в «сфере интимных отношений» [Озеров 1896: 59]. Более высокая нравственность и религиозность, роль матерей и кормилиц заточали женщин и их потенциально опасную сексуальность в пределах домашнего круга и заставляли их сосредоточиться прежде всего на бытовых проблемах. Более того, как отметил один из исследователей, «привязанность женщины к домашнему очагу и сравнительно малая ее подвижность вследствие меньшей физической силы и энергии проявляется в слабом ее участии» в преступлениях, поскольку это требует вовлеченности в общественную жизнь [Итоги 1899: 143][160]. Ученые считали, что замкнутость женщин в домашнем кругу сокращает масштаб и диапазон женской преступности, при том что изменения общественно-экономических условий заставляли предположить, что женская преступность может вырасти.

Кроме того, криминологи считали, что концентрация женской преступности в рамках домашней сферы делает женщин менее подверженными криминальному влиянию. Например, женщина «имеет меньше поводов к яростным вспышким, чем мужчина», поскольку изоляция не позволяет им выработать в себе решительность и осмотрительность, свойственные мужчинам [Тарновский 1886][161]. Озеров даже отмечал: «чтобы совершать тяжелые преступления, надо иметь более силы воли, надо более участвовать в жизни, чтобы борьба за существование ставила человека в неизбежные условия разрешать жизненные затруднения путем преступления» [Озеров 1896: 51]. Поскольку женщины не принимали полноценного участия в общественной жизни, опасность подпасть под криминальное влияние для них была меньше. «Женщина, — продолжал Озеров, — менее участвуя в активной жизни, реже имея нужду бороться за кусок хлеба, лучше сохранила свои нравственные качества, и преступные инстинкты не нашли в ней такой благоприятной почвы для развития, как в мужчине» [Озеров 1896: 83].

Однако изоляция женщин приводила к тому, что когда они все-таки начинали участвовать в общественной жизни, то куда легче ломались под ее давлением. Женщины, утверждали криминологи, как правило, куда хуже подготовлены к участию в «борьбе за существование». При том, что жизненные трудности и материальные потребности влияли на уровень как женской, так и мужской преступности, традиционная замкнутость женщин в домашней сфере приводила к тому, что внешние обстоятельства оказывали на них куда более сильное воздействие. Озеров подчеркивал, что это

объясняется меньшей устойчивостью женщины, меньшей ее закаленностью: в характере женщины много еще есть детского, юношеского, она скоро поддается всем внешним влияниям, как благоприятным, так и неблагоприятным, и не в состоянии их взвесить. На нее впечатления действуют подобно вихрю или бурливой реке, с стремительным течением которой у ней нет сил справиться, и она как утлый челн быстро несется по ветру волнами общественной жизни; нет течения — и она останавливается. <…> Итак, мы видим, что женщина есть существо с особым психическим складом, и грубая действительность нашей экономической жизни и крайняя ненормальность семейных условий ее жизни действуют на нее так же губительно, как наши осенние заморозки на летний цветок [Озеров 1896:81].

Соответственно, при том что традиционное положение женщин служило своего рода щитом, защищавшим их от криминального влияния, оно же усиливало их слабость и уязвимость со стороны тягот «борьбы за существование», равно как и связанных с этим искушений преступного характера.

При этом криминологи полагали, что женщины рано или поздно преодолеют эти слабости и тогда их преступная деятельность сблизится с мужской. Фойницкий, например, отмечал, что «чем шире круг жизни и деятельности женщины, чем больше и разнообразнее сумма потребностей материальных и духовных <…> тем выше ее преступность, тем более и в этом отношении она приближается к мужчине» [Фойницкий 1893: 3, 111]. Криминолог Гернет также считал, что «чем более жизнь женщины приближается по своим условиям к жизни мужчины, тем более приближается и ее преступность своими размерами к мужской» [Гернет 1974а: 253-254]. На той же позиции стоял и Озеров: «везде, где мы видели более активное участие женщины в жизни, мы видели и повышение ее преступности» [Озеров 1896: 82]. Более того, он отмечал, что «преступность женщин под влиянием развития промышленной жизни сильнее повышается, чем мужская» [Озеров 1896: 51]. Соответственно, криминологи сходились в том, что, вступив в «борьбу за существование», женщины выйдут за пределы традиционной домашней изоляции, станут более активно участвовать в общественной жизни и, соответственно, их преступное поведение будет все больше напоминать мужское[162].

Обоснованными ли были представления криминологов о предполагаемых изменениях в женской преступности? Что примечательно, корреляция между возросшими экономическими возможностями и женской преступностью постоянно встречается в криминологической литературе, посвященной женским правонарушениям[163]. Например, теории преступности, отталкивающиеся от модернизации, подчеркивают связь между индустриализацией и ростом уровня преступности[164]. При этом фактические данные свидетельствуют о том, что рост доступных женщинам возможностей не всегда служит адекватным объяснением роста женской преступности и не обязательно приводит к ее всплеску. В исследовании преступности в Германии XIX века Эрик Джонсон пишет, что, когда, в результате индустриализации и урбанизации, женщины стали активнее участвовать в общественной жизни, уровень их преступности увеличивался далеко не всегда, а вот вероятность стать жертвой преступления неизменно повышалась. Он предполагает, что, вероятно, более активное участие женщин в деятельности вне дома воспринималось как угроза сложившемуся мужскому миропорядку, и мужчины агрессивно реагировали на подобный «выпад» против их доминирования [Johnson 1985: 171]. Аналогичным образом в исследовании X. Борич и Д. Хейгана, в котором рассматривается преступность в Торонто на рубеже веков, говорится, что вступление женщин в ряды наемных работников совсем не обязательно вело к значимому росту женской преступности, однако могло вызвать изменения в числе арестов и судебных разбирательств, отсюда — якобы рост женской преступности. Обстоятельства, превращавшие женщин в наемных работников, создавали, по мнению Борич и Хейгана, «стимул для изменения официального государственного контроля за женщинами, а также для создания полномасштабной системы неофициального общественного