Дышать больно - Ева Ли

Она открыла кран, полилась вода, возвращая меня к реальности, она смывала свою кровь с раковины, с лица, с рук. Я стояла рядом, ныло сердце, холодильник пищал, чтобы его закрыли, я смотрела только на нее, на ее точные движения, которые выполняли привычную работу.

Когда она закрыла кран и взяла полотенце, чтобы вытереть руки, я спросила:

– Что с тобой?

– Рак легких, – еле слышно, устало ответила она. – Последняя стадия. У тебя?

– Порок сердца, – севшим голосом ответила я.

– Веселая у нас будет жизнь, – Мари горько рассмеялась.

Буду ли я ее вспоминать? Всегда…

…а совсем недавно на жестком диске, разбирая накопившиеся файлы на компьютере, я нашла все ее фотографии, которые были сделаны до меня, до нас, во время нас, мною, ею, нет только фотографий после нее, после нас, после меня.

И снова нахлынули воспоминания, будто их и не было до этого каждую минуту, каждую секунду, каждый мой вдох и выдох, каждый мой сон, каждый момент моей жизни…

Я совсем забыла про эти фотографии, просто выкинула эту информацию из головы, чтобы не было так мучительно больно, будто мне и так не мучительно больно, будто я и так ее не вспоминаю, стоит только мне спуститься в метро, чтобы проехать эти несчастные десять станций от работы домой.

Днем я еще держусь, пытаюсь загрузить себя такой важной работой, тысячью делами, чтобы не вспоминать, чтобы не думать уже вот семь лет, но… метро, десять станций, в моем плейлисте половина песен носит название «Мари» на разных языках, другая половина ассоциируется с ней так или иначе. Кого я хочу обмануть?

Гуляя по Питеру, я так или иначе попадаю в те самые места, на те самые улицы, где были мы. Так или иначе. Весь город пропах ею. Так или иначе. Каждый дом помнит ее, каждая набережная помнит нас, помнит ее. Так или иначе. Кого я хочу обмануть?

…а когда на город опускается ночь, и я лежу на полу в темноте, смотря на потолок, который освещается желтоватым светом от уличного фонаря, для меня начинается самое тяжелое время суток: за окном с рыком проносятся мотоциклы, однажды четвертого числа почти полтора года спустя после того, как не стало моей единственной подруги, я даже видела один поверженный, искореженный, лежащий на асфальте в собственной крови-бензине, случилась авария, я легко могу представить себе визг возмущенных тормозов, скрежет стального корпуса мотоцикла об асфальт, я слышала это все от Мари, когда она едва не сбила меня, так мы познакомились.

Иногда я думаю, в такие вот моменты по ночам, что лучше бы я тогда посмотрела по сторонам и пропустила ее, она проехала бы мимо, и не было ничего, что лучше было бы, чтобы она сбила меня насмерть, что угодно, лишь бы не было нас, нашего года вместе.

Мне не дано такой роскоши: мы были, она курила, она умерла у меня на руках однажды в мае, накануне моего дня рождения, ее последними словами были: «Улыбайся завтра, даже когда меня не будет».

Эти слова она говорила мне всегда, на протяжении всего нашего времени, его было так мало у нас, просто непростительно мало.

Но до этого мы танцевали, танцевали танго, она стала меня учить ему буквально на следующий день, когда я узнала, что она смертельно больна. Я перестала танцевать в день ее смерти, в день ее смерти я танцевала в последний раз. Страстное аргентинское танго, как признание в любви.

Но кроме танцев были еще и сигареты. Много сигарет. В день она могла выкурить две пачки тонких сигарилл.

– Курить обязательно?! – я только что поднялась с кровати и пришла на кухню завтракать, она уже докуривала пятую сигарету с утра.

Июнь близился к концу, я успешно сдала госэкзамен, защитилась, вчера было вручение дипломов.

Эти два месяца мы катались на ее мотоцикле по ночному городу, я читала ей свои рассказы, мы совсем как Мия и Эсма, смотри, у меня даже мотоцикл есть, и я умру раньше тебя, со смехом сказала она, когда я закончила читать одну из своих ранних повестей, но больше всего времени мы проводили на набережных каналах города.

Над нами было бесконечное небо, мы дурачились, игрались, бегали друг за другом, она, конечно же, курила, спускались к воде, сидели на перилах и смотрели на бездонное синее небо, держались за руки, каждую секунду, и говорили, говорили, говорили. О нас, о нас еще раз и о нашей любви, а еще о том, что будем жить бесконечно долго вместе. Смеялись. Много смеялись. Истерично. А по ночам танцевали. Или она задыхалась кашлем.

– Я уже и так зашла далеко, нет никакого смысла останавливаться, дорогая, – она протянула ко мне руки, чтобы обнять меня. – Я хочу показать тебе спортивный клуб, где я занимаюсь.

За эти два месяца я не раз и не два вырывала сигареты из ее рук, давала ей пощечины, но она отвечала мне лишь смехом, одним лишь смехом, и продолжала курить. Я опускала руки, я знала, что из этого круга нам не вырваться, и она умрет все равно, месяцем раньше, месяцем позже, перед смертью будет совсем неважно, сколько времени мы провели вместе, в любом случае его окажется безумно мало.

Я чмокнула ее и села завтракать. На тарелке перед ней был кусок шарлотки, которую она всегда готовила сама, я невольно залюбовалась ее ровными, точными, острыми движениями, которыми она уничтожала пирог.

Вообще, моя Мари вся была острая, точная и ровная – глаза как у рыси, четко очерченные скулы, упрямые ровные губы, длинные острые пальцы, прямые черные волосы с красноватым отливом до лопаток, влево скошенная челка – она вся была острой, холодной и сильной, сила так и лучилась из нее: рак легких не любит слабых, рак легких делает сильным, рак легких да я. Однажды она мне так и сказала: «Если выбирать между раком и тобой, я выбираю рак. Ты еще хуже. Но мне достались вы оба, за какие такие мои грехи?!»

А залюбовавшись ею, я вновь заметила шрам на шее, который давно не давал мне покоя, да вот спрашивать я как-то стеснялась, но на этот раз любопытство переселило:

– Откуда он у тебя? – Мари проследила за моим взглядом и скосила свой на длинный шрам.

– А, этот. Мелочи.

– Расскажи, – я настаивала.

– Ну хорошо, – она отодвинула тарелку с пирогом, взяла салфетку и начала свой рассказ: – В Роттердаме я работала крупье в казино. Однажды ночью, когда я возвращалась домой дворами – всего-то каких-то пятнадцать минут, – меня оглушили чем-то тяжелым по голове. Очнулась я, спустя минут где-то десять, позади какого-то кафе в глухом тупике. Мужчина пытался стянуть с меня одежду. Заметив, что я очнулась, он схватил меня сзади, приставил к горлу огромный армейский нож, и попытался стянуть с меня трусики. Он держал меня одной рукой, а второй шарил между ног, ему было неудобно, он поднял меня и смотрел вниз, чтобы быстрее снять уже эти трусики, и это стало его главной ошибкой. Нож врезался мне в горло от его усилий. Я резко присела, развернувшись к нему лицом, резко встала и оттолкнула его ладонями. Люблю я этот толчок, – она изобразила руками что-то похожее. – Он отшатнулся и упал, а из моего пореза начала течь кровь, – все это Мари рассказывала спокойно, пытаясь сложить что-то из салфетки, но вдруг она яростно смяла ее, а во взгляде появился гнев, я инстинктивно отодвинулась назад, такой она была грозной в этот момент, грозной и прекрасной. – Я подошла к нему, наступила шпилькой на руку с ножом, затем ударила несколько раз по ребрам, животу и носу, был слышен хруст ломающихся костей, теперь он не мог подняться, присела на корточки и потрепала его по щеке, сказав: «Ух ты мой, сладкий, хотел получить мое тело силой? Никто не смеет дотрагиваться до меня без моего разрешения. Скольких ты уже изнасиловал?». Он не отвечал, тогда я взяла его нож и провела кончиком лезвия по его щеке, оставляя кровавую полосу. Он не отвечал, тогда я ножом прибила его ладонь к земле. Он инстинктивно отдернул руку от боли, но я не отпускала нож. Он всхрипнул, ребра пробили легкие, говорить он не мог. «Сколько?», – повторила я свой вопрос, но он молчал. Тогда я, посмотрев вокруг и увидев, что его милое гнездышко было обустроено со всеми удобствами, поняла, что это был далеко не первый раз. Я вытащила нож из его руки и сделала четкий надрез на горле там же, где он сделал это у меня: он без моего разрешения дотронулся до меня, да еще и пролил мою кровь. Мой приговор был только один – смерть. «Сука», – только и смог он прохрипеть. Я улыбнулась, затем взяла сумку и пошла домой. Вот и все. Давно говорю, пора ехать в Голливуд, снимать фильм по нашей истории и зарабатывать миллионы, – она стала доедать пирог.

– Лучше Болливуд. Песни и пляски только поднимут рейтинг и кассовые сборы, глядишь, и Оскара дадут, – чуть съязвила я: я уже успела пожалеть раз десять, что подняла этот вопрос: некоторые вещи лучше не знать никогда.

– Не волнуйся за меня, со мной ничего не случится. Во мне живет совершенный убийца, и только он может со мной справиться, да вот только кем он будет нанят? – она обворожительно мне улыбнулась.