Дышать больно - Ева Ли

А тогда мы с Мари забрали мои вещи, которые уместились в одну сумку, со съемной комнаты в коммуналке (ирония судьбы, та же десятая линия Васьки, только через несколько домов) и вернулись обратно.

А после пошли гулять. Так мы впервые оказались в кафе, которое навсегда стало самым любимым… которое навсегда стало самым ненавистным.

Я до сих пор, когда оказываюсь проездом на шестой линии (на Ваське я не живу со дня ее смерти, я всегда выбираю свои новые дома как можно дальше от этого проклятого острова), всегда нахожу пару минут, чтобы забежать в него. Посидеть. Повспоминать.

Внутри все осталось так же, как и тогда, семь лет назад, официанты только сменились, хотя… порой я готова поклясться, что все они остались на своих местах, все они были прежними, просто не хотят меня узнавать, не хотят причинять мне боль своим узнаванием, ведь ее-то больше нет…

Подумать только, кафе пережило мою подругу!

Мари пыталась учить русский, но проще было выучить китайский за это время, что было оставлено нам, чем мой родной язык. А о том, что нам осталось черрртовски мало, я узнала глубокой ночью пятого мая, если технически, то шестого. Но даты так неважны и так важны. Иногда именно даты и помогают выжить, но этой способностью обладают только одни даты, которые и стоит отмечать – то даты смерти.

Пятое мая – такая вот дата…

– Кто умер? – с таким вопросом она застала меня на кухне ранним утром. Играл Роб Дуган. В этот день лишь он один, никакой лютни, никакого транса, ничего… Огромная пустота. Уже три года.

– Одна девушка3, – моего словарного запаса не хватает, чтобы ей все объяснить, но Мари поняла меня без слов, ведь она была «постигшей звук».

Она взяла меня за руку, сжала ее между своих ладоней, моя рука была холодна. Уже как два дня мы жили вместе, хотя, казалось, что уже не одну вечность, не одну жизнь мы провели вот так вот. Вместе. Хух-Хото, Гватемала, Южный-Северный полюс, Барселона, ах нет, конечно-же-не-Барселона-и-уж-тем-более-не-Ибица, Лхаса, Киото, да где угодно!

Жить моей подруге оставалось ровно год.

– Ты любишь танго? – спросила я ее накануне, когда разбирала ее диски, которые нашла в ее (ах нет, уже в нашей) квартире: их немного – что-то голландское, лютня эпохи Ренессанса в исполнении лучших музыкантов нашего времени, что-то печально-готичное и музыка аргентинского танго.

– Я живу им! – она вскочила на ноги, поставила диск на воспроизведение и, схватив меня, прижала к себе.

– Я не умею танцевать, – вяло брыкалась я, с упоением вдыхая аромат ее волос, ее запах.

Мы не сделали ни единого па, просто не успели, наши взгляды пересеклись впервые так близко. Мы еще что-то хотели сказать друг другу, что-то о танго, что-то о неотложных делах, но ничто не остановило нас, ни меня, ни ее: мы слишком долго ждали этого момента, непростительно долго.

– Я люблю тебя, – прошептали ее ресницы, ее маленькие слезинки в углу ее синих глаз.

– Я люблю тебя, – в ответ прошептали мои ресницы, мои пальцы, что сильно сжали ее, возможно, даже немного сильнее, чем того требовал танец под названием танго.

Утро пятого мая я встретила, смотря на нее и держа в руках горячую кружку кофе. Она еще спала, она была такой счастливой во сне, какой я уже никогда не буду, ведь она рядом с любимой, со мной, для меня она была просто подругой, моей единственной подругой, с которой я могла жить, растить детей, цветы, читать по ночам книги, танцевать танго, пить утренний кофе, опаздывать на работу из-за нее, тормошить ее волосы, чмокать в нос, обнимать под дождем, гулять рука об руку по улицам любого города мира, заблудиться в лесу, покорять вершины гор, расплетать лианы в непроходимых джунглях, отбиваться от хулиганов, слушать музыку, когда на город опускается ночь, дожить до старости в мире и согласии, во всем помогая друг другу – до старости дожить не грозит ни мне, ни ей, – но одного я не могла – это любить ее, как свою единственную женщину. И она это знала.

И из-за этого знания она и умерла: сигареты были лишь средством, лишь предлогом, лишь поводом.

– Как ты проводишь подобные дни? – спросила она меня, садясь напротив меня, наливая себе горячий кофе и прикуривая сигарету.

– Слушаю музыку и вспоминаю ее, – я еще тогда не знала, что совсем скоро, через год, ведь год – это так мало, да, чуть больше, чем каких-то жалких полгода, но все же так мало, черрртовски мало, к пятому маю добавится еще одна дата, одна маленькая дата, в которую я буду точно так же сидеть, слушать музыку и вспоминать. А еще писать.

– Меня тоже будешь вспоминать?

– Ты собираешься умереть? – я еще тогда ничего не знала и верила, что все будет хорошо, и что мы проживем вместе очень много лет, пока смерть не разлучит нас. Моя смерть. Не ее.

– Зачем мне умирать, когда ты рядом? О нет, я планирую прожить очень долго, чтобы окончательно надоесть тебе, моя любовь, – она с наслаждением затянулась.

– Ты не сможешь мне надоесть, – я улыбнулась ей: я тогда не знала, что ей нельзя курить.

Все было потом: и вырывания из пальцев сигарет с кровавыми следами на фильтре, и пощечины, и крики, что так больше продолжаться не может, и сгустки крови на дне белоснежной раковины, и задыханья по ночам, что мои, что ее, не было только одного – больниц и врачей: мы обе запрещали вызывать «скорую помощь».

Но тогда, утром пятого мая восьмого года, когда все только начиналось, мы обе верили, что все будет хорошо, и мы будем счастливы.

Весь день мы провели на улице: было бесконечно синее небо, яркое солнце, кристально-прозрачный воздух, захватывало дух, и немного кружилась голова. Я показывала ей все свои любимые места в городе, она показывала мне свои любимые места в городе.

Мы дурачились, как дети, мы были счастливы, беззаботны, наивны, мы не думали ни о чем, ни о прошлом, ни о будущем, только о том, что сейчас и здесь мы вместе, мы держимся за руки.

А вечером… вечером, когда играет Роб Дуган, мне становится плохо. А чего я ждала?! Вот чего?!

Список моих болезней занимает не один печатный лист А4, врачи одно время даже делали ставки, до скольких лет я дотяну (за моей спиной, конечно, об этом я узнала несколько месяцев назад, когда уже ни злости, ни обиды на этих врачей не осталось), диагноза нет до сих пор, врачи путаются в показаниях, что мне можно, что нельзя, но в одном они сходятся: никаких нервов, никаких потрясений, никаких авралов, ничего такого, что может вызвать дикую тахикардию вкупе с бешеной аритмией на пару-тройку часов. В лучшем случае.

Мари едва не сходит с ума, видя меня такой, она хватает телефон, чтобы вызвать врачей, я вырываю телефон из ее рук, швыряю на пол, рычу, бессильно рычу, на себя, на свое беспомощное тело, на нее, да на мою подругу я тоже рычу:

– Никаких врачей!

– Но тебе же плохо!

– Как будто впервые, – я хохочу, схватившись за сердце, у меня истеричный хохот, и слезы стекают на пол с моих глаз от боли в груди, я выпиваю залпом даосское пойло, которое я накануне предусмотрительно оставила в холодильнике, рядом лежит листок с инструкцией по применению: «Синяя пиала – сердце, красная – давление, зеленая – если горлом пойдет кровь».

Кровь пошла не у меня, кровь пошла у Мари, когда я чуть отдышалась, когда чуть успокоилась, когда уже смогла о чем-то думать, кроме как «Да где же, твою мать, эти гребаные настойки?!»: матом я ругаюсь только, когда сердце отказывается работать.

Когда я огляделась, стоя на кухне, держась за край стола, чтобы не рухнуть на пол, как подкошенное дерево, я и заметила ее, мою подругу, склонившуюся над раковиной. Ее всю сотрясал безумный кашель, будто она хотела выхаркать свою душу, свои внутренности, что у нее и получалось: в раковину падала кровь вместе с кусками плоти, ее плоти, ее легких.

Ей было хуже, чем мне. Ей было невыносимо хуже, чем мне, то, что у меня, это были сказки для детей, у нее – настоящие ужасы.

Я подбежала к холодильнику, рванула на себя дверцу, она стукнулась об стену, схватила зеленую пиалу – «если горлом пойдет кровь», – при этом попутно снеся на пол какие-то продукты, пакет открытого молока, коробку яиц, мне было все равно, я подбежала к ней.

– Пей! – я тяжело дышала. Она вытерла тыльной стороной ладони свои губы, которые все были в крови, кровь стекала по подбородку, кашель чуть утих, взяла у меня пиалу и залпом выпила, даже не спросив, что это.

Затем снова склонилась над раковиной, я заглянула туда, и мне стало плохо: там лежала моя любимая подруга, ее тело, часть ее легких, ее кровь. Я догадывалась, что это значит. Я не знала, что мне делать, у меня потемнело в глазах: не будет никакого будущего, не в этот раз.

Она открыла кран, полилась вода, возвращая меня к реальности, она смывала свою кровь с раковины, с лица, с рук. Я стояла рядом, ныло сердце, холодильник пищал, чтобы его закрыли, я смотрела только на нее, на ее точные движения, которые выполняли привычную работу.