Игра больше, чем жизнь. Рассказы - Андрей Дорофеев

Над её головкою, всё ещё в сверкающей диадеме, висела с обоих сторон черная, угрожающая масса. Справа – мысли о наставлениях отца, грозящего пальцем и упреждающего о грехе панибратского отношения к холопам. Слева же – она сама, спрашивающая мальчика о самом сокровенном и ранимом в его жизни, оскорбившая его тайное чувство.

Катюша встряхнула головой и, всё же протянув руку, погладила Андрюшу по голове, проговорила тихо:

– Извини меня, пожалуйста. Я глупая, я совсем не то сказала…

Не зная, какие слова ещё найти, она опять легонько погладила его кудри.

Андрюша повернулся. Он не плакал, но на лице были грязные дорожки, бегущие от глаз к уголкам рта.

– Ничего страшного, – сказал он спокойно, словно сам себе, – ничего страшного.

А потом встал, отряхнулся и глянул на Катюшу:

– Я буду всё равно рисовать тебя. Не потому что меня выгонят.

И улыбнулся:

– Я ведь всё равно не рыцарь, да? Я ведь даже саблю никогда не держал. У меня ведь нет коня. Есть только вот это. Разве смогу я стать героем?

В чулан из приоткрытой двери проникал колеблющимся потоком жёлтый лучик света, вмещавший в себя бешеную кутерьму пылинок, и Катюша увидала, что в руке Андрюша продолжает судорожно держать кисть.

Катюша не нашлась, что ответить, улыбнулась только заговорщицки и шёпотом сказала:

– Не знаю…

И снова тихий ангел улыбки пощекотал детские сердца своим трепещущим крылом.

Андрюша и Катя юркими мышками побежали вверх, где была мастерская, уповая на то, что папенька не заметил их недолгого отсутствия.

– Садись! – крикнул Андрюша со стучащим в нетерпении сердцем, пытавшимся словно опередить своего счастливого обладателя. Рука сама схватила палитру.

Катюша в пылу игры запрыгала, подбежала к софе, но не села как ранее, а задорно перевесилась через софу, закинула ноги на спинку и свесила голову вниз. Глаза её озорно блестели, розовые губки приоткрылись, испаряя свежее волнующее дыхание.

– Не двигайся! – выдохнул вдруг Андрюша, – Не двигайся! Христом Богом тебя молю! Я буду рисовать тебя так!

Катюша застыла, и первые беглые мазки, словно поцелуи, лёгким перышком легли на отбеленный холст.

Арманов, когда увидел сие "патлами вниз" произведение, сжал кулаки и приказал пороть "художника от слова худо" плетьми за напрасную трату киновари и охры.

Катюша, вцепившись в папенькины штаны, в рыданиях неутешных повисла на них и упрашивала папеньку "смилосердиться и простить окаянного по недоумению холопьему". Упрашивала, пока не обмочила шелковые отцовские штаны слезами и не выпросила прощенье. Маман стояла рядом и неодобрительно выговаривала – мол, не твоё дело беспокоиться об отцовской прислуге, но на этот раз Катюша и внимания на неё не обратила.

Раздражённый, Арманов проворчал готовить коляску – ехать в собрание на аукцион. Пнул жестяной обод колеса, сел на скрипнувшее сиденье, кинул злополучный холст в угол коляски, словно тряпицу, и ткнул ямщика – ехай, мол. Слова не сказал.

Обещал он на прошлой неделе в ломберном клубе, что чудо принесёт в собрание – изумительной красоты картину кровиночки своей. Обхвастался всем неумеренно, что на коште у него – второй Буонаротти. Лафита выпил с лишком, видать. А теперь приходится краснеть уже без благородного напитка.

Вошёл в собрание, там – как всегда накурено, хоть топор вешай. Подошел к распорядителю аукциона и попросил снять лот. Но аукционист и ухом не повел:

– Выкладывай, – говорит, – что есть, ставь рубль. А снять не позволю – регламент.

Арманов чуть не плюнул с досады. Завтра же – подумал – отродье сучье со двора вымету, пусть идёт писульки свои на заборах фабричных малюет. Завтра же!

Аукцион начался. Чайный сервиз на 77 персон выкупили за триста рублёв, белая шкура полярного медведя ушла за пятьдесят.

Служка вынес холст на пюпитр, что стоял у сцены, и отошёл.

Аукционист усмехнулся и объявил:

– Лот четыре-семьдесят. Картина девочки, масло. Художник (аукционист почесал моноклем нос и решил вдруг пожалеть Арманова)… незвестен, но возрасту ему тринадцать годов будет. Цена – рубль. Кто больше?

В зале послышалось несколько смешков.

Мимо портрета прошло двое ростовщиков в фраках с рыбьими хвостами и в моноклях – рыбьих глазах. Бросив один взгляд на портрет, они более не удостоили его вниманием.

Из зала вышел Турчанинов, смотритель городской галереи, наклонился к картине и покрутил у носа лорнет.

Отошёл, остановился вдруг в сомнении, оглянулся и подошёл снова. Посмотрел, вытер платком нос, убрал его и снова начал вглядываться в Катюшин образ.

Увидел несколько пропущенных мазков краски, просвечивающий холст, с уверенностью развернулся, отошёл на шаг… и снова остановился как вкопанный. Развернулся и снова впялился в картину.

– Рубль. Кто больше? – решил заученно напомнить ему аукционист, но тот только поднял руку и продолжил смотреть на картину. Потом поднял глаза и произнес:

– Сто рублёв.

Мнение бессменного вот уже тридцать лет смотрителя и дотошного знатока исскуств запалило фитиль.

– Двести!

– Двести пятьдесят!

– Пятьсот! – это сам Ананьев, глава городской Думы, приподнялся с места и выкинул руку.

Ананьеву решили не перечить, и несколько секунд в сизом дыме полутёмного зала стояла тишина. Все сидящие здесь тем или иным образом в бытии своём зависели от его кивка головы.

Аукционист скучным тоном начал выкрикивать счёт, прежде чем ударить молотком о кафедру, но откуда-то из-под боку прозвучал спокойно-уверенный голос Турчанинова:

– Шестьсот.

Ананьев аж вытянулся, чтобы посмотреть, кто его соперник, но, увидев маленького, сморщенного Турчанинова у пюпитра, усмехнулся и выкрикнул:

– Тысяча!

– Три тысячи, – негромко, но уверенно прозвучал без задержки голос Турчанинова.

Ананьева передёрнуло, и на мгновенье ухмылка на его круглом потном лице сменилась оскалом.

– Эй, Турчанинов! – издевательски всплеснул руками Ананьев и стал неуклюже выбираться на сцену. – Турчанинов, ну откуда у тебя три тысячи рублёв? Божится и крестится, да врёт. Зачем честным людям голову морочишь?

– У меня и ста нет, Ваше Превосходительство, – вежливо, но с дерзким вызовом ответил Турчанинов, – а у батюшки царя и поболе трех тысяч буде. Потому как пойдет это произведение в галерею, что Третьяков Павел Михайлович отдал короне Российской в дар.

Тут у Ананьева и руки опустились – с царем он спорить не станет. Но раздраженно буркнул, возвращаясь на свой стул:

– Сдается мне, не так уж и неизвестен автор этот…

И тут наконец встал со своего сидалища Арманов, последнюю минуту потрясённый до глубины души и не смевший и вымолвить слова.

– Автор этот, – торжественно и пафосно заявил он, – не кто иной, как холоп мой, дитя таланта, Андрюшка. С младых лет рос в моём доме…

Тут аукционист остановил его, веско сказал слово "регламент", и аукцион продолжился.

После аукциона к Арманову подошёл Турчанинов, сухо представился и серьёзно посмотрел в глаза.

– Не стану отрицать – если любо государю будет сие творение, будет он желать видеть юное дарование при своём дворе.

Арманов притворно закручинился, чуть слезу не пустил, но в глазах еле видимо мелькнул лукавый огонек довольства.

– Что же… Воле государевой не стану противиться. Ведь не крепостной режим на дворе нонче – просвещённый девятнадцатый век идёт к концу. Да вот только… Что если не захочет отрок пойти на службу царскую? – и Арманов пытливо заглянул в узкие глаза Турчанинова.

– Как Вы, сударь, правильно заметили, не крепостной режим на дворе, – только и ответил Турчанинов, коротко и резко поклонился, развернулся и пошёл, но вдруг повернул голову и сказал Арманову с удивлением, словно не веря своим словам:

– А вы видели – картина-то живая! Ей-Богу, живая…

И вышел вон.

Арманов же ехал обратно в совершенно ином настроении. Широкая улыбка цвела на лице, губы шевелились, эмоции сменяли одна другую, кулаки сжимались, словно купец что-то аргументировал невидимому оппоненту.

В кармане сюртука лежало государево долговое обязательство на три тысячи рублей.

Теперь Андрюша жил с отцом, который и пальцем его не смел тронуть, в маленькой светёлке, в левом крыле дома. Здесь с утра в окно заглядывало солнце, верхние ветви берёзок, что росли на заднем дворе, ласково стучали в резные ставни, предлагая выйти и насладиться росистой прохладой.