Игра больше, чем жизнь. Рассказы - Андрей Дорофеев

Но что делать? Укрыть такое благолепие нельзя никак, а доложить надо. И Тимоха, кляня себя, поплёлся будить барина.

Барин же, выйдя на балкон, застыл и долго стоял и молчал, крутя толстым пальцем кудрявую бороду. Задумался, глаза прикрыл.

Потом повернулся и спросил лишь у Тимохи, стоящего позади и держащего шапку в руках:

– Кто автор сего?

Мысль о том, что у этого творения Господа есть сочинитель, не приходила Тимохе в голову. Он растерялся и по-дурацки, трясясь, пожал плечами.

– Найти автора.

В это утро были опрошены все, кто жил на усадьбе, от управляющего до последней прачки, но тщетно. Арманов в гневе уже послал за солдатами, но собственный стряпчий бросился к его ногам ниц, умоляя не казнить, помиловать.

– Это он, дьявол, духом чую, он, змий ползучий… Говорил ему я намеднись – не гневи Бога, побойся дьявола! Сын это мой, это он малюет на бумазеях непотребства…

Арманов сжал губы и властно повел рукой:

– Привести сына Порфиркина сюда – и чтоб до полудня стоял он передо мной невредимый, – произнес Арманов чётко, а потом оглянулся на всё ещё валяющегося ниц Порфирия Ивановича.

– А этого, сумеска неприкаянного… – купец с презрением оглядел исподлобья стряпчего и проговорил, выделяя каждое слово. – Плетьми бить за хамство к чаду своему даровитому!

И смягчился:

– Но так, чтоб ходить мог вечор.

Андрюшку искали всем домом тот день и назавтра, но тщетно – парнишка сгинул, даже духу не осталось. Арманов начинал впадать в благородный гнев и пороть челядь налево и направо, но тут парнишку доставили полицаи на службе купца.

Андрюша стоял, опустив голову, а по его лицу, с прилизанных тёплым летним дождем волос, текли струи воды. Он молчал.

Полицай многозначительно намекнул Арманову, вышедшему в горницу:

– Ох и бес его попутал… Нашли под самим Можайском, загибался совсем. Трудна служба наша, сударь и благодатель наш!

Получил царскую ассигнацию и исчез, попятившись задом в двери.

Арманов стоял перед Андрюшей и смотрел на него.

– Отвечай, недоросль, вран крылатый – ты ли намалевал сие искусство пред моим оконцем? – сверху вниз спросил Арманов. Андрюша, выглядевший мышкой на фоне медведя-купца, немало убоявшись дать ответ, покивал.

Арманов постоял, постоял, задумчиво скребя бороду, а потом незлобно и вроде даже с теплотой пробурчал:

– Возьмите его, подстригите, помойте, накормите. Одежду дайте, что ли. Потом ко мне.

Так на службе у купца появился живописец – маленький, скромный, тринадцати лет от роду отрок Андрей.

Отцу строго было наказано к сыну и пальцем не прикасаться, самому живописцу – продолжать посещать гимназию, не малевать ни в каком другом доме али собрании, посещать курсы госпожи Болотиной по живописи, куда записал его Арманов. И самое главное – ублажать взор фамилии купеческой приятными эскизами да натюрмортами.

Наевшись буженины до отвала, накормив всех домочадцев французскими круассанами, измозолив слух заезжими скрипачами и пиитами, Арманов почувствовал наступление момента, когда его начинало сташнивать духовным и благонравным. Сытый желудок и благородная истома так и предрасполагали к меценатству, философским беседам и другому услаждению внутреннего естества.

Не давала купцу покоя слава достославной фамилии Медичи да Третьякова Павла Михайловича, коего государь назвал почетным московским гражданином за дары его картинные.

И кто ж мог подумать, что на дворе его собственном зарыт в свином хлеву настоящий яхонт. А уж он навидался этих писак, стоящих перед его вратами. Они – грязь. Но этот…

Если Арманов стоял перед образом собственной дочери, кою он лицезрит каждый божий день, и не мог отвести восхищённого взгляда, то весь свет в завидках соберётся увидеть сие зрелище.

И надо же так подгадать, что самая крепкая цепь, что удержит златошёрстного пса у кормушки – это того же пшеничного золота коса, коса его собственной дочери! Конечно, никакой речи о их совокупных прогулках под луной не идет… Не для грязного батрака, у коего волосы из носу торчат, он растил свою былиночку, и не в руки Порфиркиного отродья уйдет приданое – кружево и парча из Парижу, слоновый бивень из далекой Ост-Индии.

Но нельзя сразу отбирать эту бредовую мечту у отрока – уйдёт по малодушию или с обиды, али порежет себя по недомыслию. Надобно бы посулить балясы с Катюшей да каравай медовый – а там пусть картины пишет да во славу благодетеля великого и мецената Арманова Петра Алексеича. У него же, у сына Порфиркина, голова с короб, а ума с орех.

Но подойдет ближе к ней – собак спущу. И Катерину предупредить надо, чтобы гляделки протирать о себя позволяла, а заскорузлыми руками мацать – ни-ни. Ну да Катя девочка умная, в гимназиях учёная, она знает, кто ей пара.

И Арманов вальяжно пошагал в кабинет, восстанавливая и дополняя воображаемым княжеским происхождением схему своего фамильного древа, кое настойчиво требовало быть изображённым этим маленьким докой малярной кисти.

Катюша возлежала на мягкой, покрытой пурпурной бархатной тканиной софе. Богато вышитое золотыми полосками красное платье вольными складками ниспадало с её ножек. Тугой пояс с кисеёй безжалостно стягивал её, и так осиную, детскую талию, а голову, увенчанную неизменной толстой косой, украшала диадема с самоцветами от Фаберже. В руке девочка расслабленно держала красное наливное яблоко.

Андрюша, переминаясь с ноги на ногу, стоял возле приготовленного ему мольберта. Здесь было всё, что ему нужно – вода для промывания кистей, множество кистей конского волоса, палитры с красками, графиты.

Он уже минуту стоял, смотрел на свою фею, и не знал, куда в смущении деть руки. Он не знал, что делать. От маленькой даровитости ожидалось, что кисть взлетит и отобразит духом таланта точёный абрис лица, но… Рука была как чужая.

Андрюша собрался и как тогда, на катке, произнёс, запинаясь:

– Здравствуй! Помнишь, мы на катке встречались.

– Здравствуй… – тоже несколько замешавшись ответила Катюша, подумала и со смущённой улыбкой спросила:

– А можно мне встать?

Андрюша оторопел – кто он такой, чтобы богиня спрашивала его о снисхождении? А сам почему-то серьёзным шёпотом ответил, приложив ребро ладони к губам:

– Не знаю…

И вдруг оба тихонько засмеялись, приложив ладошки ко ртам.

Катюша птичкой соскочила с софы и откусила яблоко.

– Конечно, помню! Ты тогда на лёд свалился!

– Ну да! – Андрюша легко согласился, внутри уже не гнездилась липовая мужественность, – Свалился!

– Хочешь яблоко откусить? Когда ты будешь меня с ним рисовать, откусанное место можно будет спрятать в ладони.

Андрюша вежливо отказался, но душа его ликовала – Катюша говорила с ним, как с равным! Как будто он и не холоп барский вовсе.

– А можешь ли ты для картины распустить волосы, чтобы они потоком горным бежали, водопадом сверкающим лились из-под короны твоей?

Катюша снова улыбнулась:

– Нет уж! Маменька сказала – когда будешь большой барышней и встретишь своего избранника – тогда покажи ему всю свою красу русскую, а до того – скромна будь и сдержанна!

Но сразу же посерьёзнела.

– Ты не знаешь. Папенька посадил тебя работать со мной, потому что считает, что ты в меня влюбился и останешься работать на него, пока я буду привлекать тебя. Если ты перестанешь писать ему картины, он запретит тебе меня видеть.

Кисть чуть не выпала из руки Андрюши. Он смотрел на фею, а язык словно одеревенел – стал сухим и неповоротливым.

– А ты правда… – Катюша приопустила голову, – влюбился в меня?

И тут Андрюша совсем не по-героически заревел – слёзы так и брызнули из глаз. Сорвался с места, вылетел в дверь, чуть не опрокинув ошалевшую няню в переднике, и исчез.

Катюша, чуя свою вину, кинулась следом. Где же он? Она обеспокоенно пробежала по помещениям дома. В пристройке для прислуги его не было, в кухне не было, в кабинет отца и сама побоялась бы заходить. Она уже было устало села на пуф и приготовилась плакать, но подошедшая няня тихо и многозначительно ткнула пальцем на дворницкий чулан недалече от парадного входа.

Катюша приоткрыла дверь и вошла в полутёмное помещение, где по углам валялись ржавые вилы и пылилась жестяная утварь на полках. Андрюша лежал лицом вниз на куче льняной дратвы и тихо вздрагивал.

Катя подошла и, тихонько подобрав подол, присела на корточках рядом. Протянула руку, ничего не говоря, но отдернула.

Над её головкою, всё ещё в сверкающей диадеме, висела с обоих сторон черная, угрожающая масса. Справа – мысли о наставлениях отца, грозящего пальцем и упреждающего о грехе панибратского отношения к холопам. Слева же – она сама, спрашивающая мальчика о самом сокровенном и ранимом в его жизни, оскорбившая его тайное чувство.