Искры - Михаил Соколов

Помолчав немного, он простодушно спросил:

— Слышь, мать? Я говорю: а не выписать ли нам себе такую красавицу, а?

— Иди лучше хлеба нарежь на обед, красавец голоштанный, — отозвалась Марья из чулана.

Настроение у Игната Сысоича сразу испортилось. Как так — не надеяться разбогатеть? Разве Нефед Загорулькин всегда богатым был? Полтораста голов скота, косяк лошадей, более ста десятин земли — ведь все это нажито? «Ну, этот казак — ладно. А дружок Фома? Мужик же, а вот догребся-таки до берега, вылез, бог дал, из нужды», — подумал Игнат Сысоич о своем богатеющем друге Фоме Максимове.

Так — без земли, без тягла, без денег — думал Игнат Сысоич богатеть, и ему обидно было, что жена смеется над ним.

— Сказано: бабы — бабы вы и есть! «Го-лошта-а-анный», — сердито повторил он обидное слово жены и, всей коренастой, сутулой фигурой слегка повернувшись к открытой двери, назидательно заговорил: — Ты думаешь, как богатства наживают? Нефадей смальства богач был, по-твоему? С парой бычат да с кобыленкой паршивой начал. Да хоть бы и Фома! Мужик, как и мы, грешные, а выбрался-таки в люди: землицу добрей арендовать стал, худобу развел. Значит, трудами своими до богатства люди дошли.

— И хитростью, — вставила Марья.

— Хоть бы и хитростью. Что ж тут такого? А нам кто мешает хитрить? Главное, на работу налегай больше да расходу непутевого поменьше делай — вот оно, хозяйство, и пойдет в гору. Оно, как бы клад дался, легче было б, да только кладом и дурак разбогатеть сумеет. А ты трудами своими, хребтом своим попробуй в люди выбиться! Я так думаю. Слышь?

— Слышу.

— Вот уродит, бог даст, — добрее хлебушек продадим. Птицы там, небось, на десятку наберется какую, да и свинью можно, как опоросится, а поросеночка оставим. Ну, я думаю, и корову можно на такое дело, — телочку себе оставим, как бог даст, приведет. Да Илюша, зять, полсотней какой поможет, или еще как. Вот и машина! А? — радостно воскликнул Игнат Сысоич, хлопнув ладонью по колену, и встал.

Потопав ногами, он сбил пыль с тяжелых морщинистых сапог, вошел в хату и торжествующе переспросил, снимая картуз:

— Так я говорю ай нет, по-твоему?

Марья, зажмурившись, раздувала в печке кизяки, рукою отмахиваясь от едкого дыма. Она, так же как и Игнат Сысоич, не раз думала о том счастливом времени, когда можно будет зажить привольной жизнью, с достатком во всем. Но практический ум подсказывал ей: выбиться из нужды трудно, и она мало верила в то, что это время когда-нибудь наступит.

— То ж Загорулька, Сысоич, — мягко возразила она, фартуком утирая слезящиеся от дыма глаза. — И земелька своя, как ни говори, и капиталу закрома.

Игнат Сысоич снял старый, полинявший от времени пиджак из черного сукна, что подарил ему зять, бережно повесил на гвоздь и сел на лавку.

— Земля — это верно. А кроме нее что ж имел он такого? — снова начал было он развивать свои мысли и замолчал.

В переднюю, нагибаясь, вошел Леон с книгой в руке и остановился у порога.

Марья, обернувшись к сыну, любовно оглянула его, высокого, стройного и сказала:

— И куда они все тянутся? Что сын, что дочки — прямо хоть крышу подымай! Недаром люди смеются: идешь вечером мимо, а в окне, мол, как верхом по хате ездят.

— Ничего, сынок! Расти, сколько хватит, крепче на земле стоять будешь, — сказал Игнат Сысоич, и в голосе его была отцовская радость и гордость.

Леон положил книгу на скамью, снял старый, порыжевший картуз, бросил его на лавку и подошел к рукомойнику.

— Про Загорульку толкуете? — спросил он, догадываясь, о чем шла речь.

— Про него, — ответила Марья. — Отцу нашему машины захотелось дозарезу. Корову хочет продать на это дело, свинью, курей. Не знаю, чего еще надумает. А машина все сама будет ему делать, и доиться он ее научит.

Леон горько усмехнулся, показав ряд белых зубов, искоса посмотрел на отца, на его залатанные на коленях штаны и подумал: «Так и знал. Неделю теперь спать не будет!».

Игната Сысоича будто подбросило со скамейки. Хлопнув ладонями по коленям, он возбужденно встал, прошелся по хате, потрогал низенький круглый стол.

— Ну, никаких у тебя понятий, накажи господь! — с отчаянием воскликнул он дрожащим от негодования голосом. — Я к тому говорю, как уродит, бог даст, да Илюша поможет.

— Да Леон на чужих полях заработает, — в тон ему бросила Марья, но он не слышал и продолжал:

— Да как она сперва на хлебах наших оправдается. Ею, глянь, сколько обработки можно сделать, если она так косить будет! Капитал люди заработают! А она… Эх, умная у тебя голова, девка, да бабий язык! — Он безнадежно махнул рукой и опять сел на скамейку.

— Федькиному отцу тоже машина голову взбаламутила, а на калоши парню трояка жалко, — заметил Леон, утираясь домотканным полотенцем.

Игнат Сысоич, сделав пренебрежительную гримасу, насмешливо спросил:

— Чево-о? Да ты с головой аль как? Таки на чертовье разное, на паршивую резину, хороший хозяин будет труды свои класть? Кало-о-оши! Поменьше книжек разных надо читать. А то вы с Яшкой умные шибко стали, спать ложиться начали с книжками. Да только Яшке делать нечего, оттого и читает, работники работают; а ты сам должен горб гнуть на чужих полях.

— Оксана и Илюша говорят, что от книжек ума прибавляется. А может, и денег прибавится в кармане, — шутливо ответил Леон.

Против зятя Игнат Сысоич ничего не мог сказать, а только подумал: «А что ж? Илюша и верно от книжек ума набрался».

В это время со двора послышался веселый смех, и в хату вбежали Оксана и Настя.

— Вот кому я преподнесу свой букет! — воскликнула Оксана, подбегая к Леону и поднося к лицу его белые кувшинчики речной лилии.

— И я — ему! — засмеялась Настя и ткнула свой букет в лицо брату. — Да ты понюхай только! Мы чуть не утонули из-за них.

Леон отворачивался, но Оксана и Настя не отставали и продолжали расписывать его лицо желтой пыльцой лилий.

— Да провались они, цветки ваши! От них болотиной несет, — отмахивался Леон, полотенцем вытирая лицо.

Хата наполнилась задорными голосами, смехом, и Игнат Сысоич забыл о лобогрейке. А потом стал собирать на стол.

— Ну, детки, давайте обедать. Вот сюда, Аксюта, садись, — поставил он Оксане низенькую скамейку.

Марья любовно застелила фартуком скамейку, чтобы Оксана не запятнала платья, налила в тарелку супу и сказала:

— Я тебе отдельно. А то с нами ты пока съешь ложку — в чашке ничего не останется.

Оксана отодвинула тарелку в сторону, недовольно сказала:

— Пожалуйста, мама, не отделяйте меня. Я ела и буду есть вместе со всеми.

Игнат Сысоич взял буханку темного, убеленного мукой хлеба, прижал ее к груди, большим источившимся ножом медленно отрезал от нее несколько ломтей и положил их на тарелку, а крошки собрал в ладонь и бросил в рот.

— И вы за машиной бегали? — спросил он. — Старики сказывают: мол, антихристова сила явилась на землю.

— Антихристова, — повторил, усмехнувшись, Леон. — А отец Аким кропил ее свяченой водой.

— Ну, ешьте. А то отец Аким дурнее тебя, — глухо проговорил Игнат Сысоич, исподлобья глянув на сына. Потом медленно донес до рта ложку с борщом, опорожнил ее, слегка запрокинув назад голову, и начал есть, громко чмокая губами.

В хате стало тихо. Все занялись едой.

Возле порога, поджав одну ногу, стоял огнисто-красный старый петух, поворачивая к столу то один красноватый глаз, то другой и ожидая, когда ему бросят крошку хлеба.

Через раскрытую дверь виднелись серебристые макушки тополей панского сада.

4

Яшка вернулся домой насупленный, злой. Он взял купленный в городе последний номер журнала «Нива» и уединился в саду, на лавочке под развесистой яблоней. Немного спустя к нему подошла сестра Алена.

— Чего это ты такой надутый? Опять что-нибудь не по-твоему? — спросила она, присаживаясь рядом и заглядывая через плечо на обложку журнала.

Она была в широкой сборчатой юбке из синего сатина и в белой с крапинками кофте, перехваченной в талии и отделанной оборками, на ногах блестели новые черные гетры. Округлое лицо ее с ямочкой на подбородке горело румянцем, а в больших темных глазах светилась лукавая улыбка.

Яшка взглянул на сестру и ничего не ответил. Облокотясь на колени и держа перед собой неразвернутый журнал, он задумчиво смотрел куда-то на деревья. На их поникших, перевитых проволокой и подпертых палками ветвях несметно расселились, яблоки, груши, сливы, и было в этом изобилии плодов что-то обидное: Яшка знал, что все это зреет для базара, а им с сестрой достанется лишь терпкого вкуса взвар из падалицы.

— Чего ты на меня так посмотрел? — спросила Алена и оглянула себя.

— Так, любуюсь. Девка ты ладная!

— Это я и без тебя знаю, — повела черной бровью Алена. — А ты чего зажурился? Опять не поладил с отцом? Или Оксана не так поглядела?